Волгины
Шрифт:
— Прорвали! — невольно вскрикнул Алексей.
«Тигры», оставляя глубокий рубчатый след, устремились на дорогу, которая, кстати сказать, пролегала недалеко от КП комдива Богданыча.
Вслед за первой цепью мощных машин высовывалась вторая, за ней каждую минуту могли двинуться третья и четвертая…
Алексей отвел глаза в сторону чуть левее, подумав: может быть, он ошибся и неверно определил рубеж первого батальона? Вновь взглянул на прорвавшиеся танки, он облегченно вздохнул.
Спрятанные в глубине обороны крупные противотанковые орудия и самоходки били по бортам взятых
Густая колонна советских танков вырвалась вдруг из леска в лощине и ринулась на прорвавшиеся немецкие машины. Танки с ревом бросались во фланги вражескому стальному клину, плевались огнем, клубы пыли и дыма окутывали их, и Алексею казалось, что он слышит скрежет сокрушаемой стали, рычание моторов. Одна советская машина, повидимому, израсходовав орудийный боекомплект, а возможно — с заклиненной башней и поврежденным орудием, ударила в «тигра» мощным тараном, и Алексей видел, как оба танка вздыбились, налезая друг на друга. Это был могучий поединок, небывалое столкновение военной техники. Но победить в битве машин могли только люди, и Алексей ни на минуту не забывал об этом.
За всей панорамой боя трудно было следить непривычному человеческому глазу. Алексей, возможно, часто ошибался и принимал желаемое за видимое. Но он чутьем угадывал: на передовом рубеже происходит хотя и не совсем то, что ему по дальности расстояния могло представляться, но несомненно в положении сторон уже выявилось главное, и оно-то с самого начала и предопределяло весь ход гигантского сражения.
Алексею с командного пункта казалось, что весь бой проплывает перед ним, как в гигантской диораме, в которой вдруг ожили все фигуры. Увлеченный мрачным зрелищем, он забыл о времени и, только когда третья вражеская атака отхлынула, взглянул на часы и удивился: оказалось, бой продолжался уже три часа, но гитлеровцы не продвинулись вперед ни на один метр.
Картина сражения была теперь поистине величественной и вместе с тем отталкивающей. Все пространство на много километров закрылось густым блеклым дымом, небо из синего стало белесым. Всюду горели танки, и земля, казалось, горела, и небо дымилось, звенело от авиамоторов и словно лопалось и трещало, раздираемое на части…
И когда Богданыч, разговаривая в полдень с «соседом», узнал, что враг на участке другой дивизии, стоявшей в центре удара, вклинился в советскую оборону на глубину двух километров, Алексей воспринял это, как факт, еще далеко не решающий исхода сражения и успеха той или другой стороны: слишком велики были столкнувшиеся силы и небывало могуч был ответный удар…
Утро 5 июля боевые друзья Микола Хижняк и Иван Дудников встретили обычно: еще до рассвета почистили обмундирование, надели чистое белье. Иван Дудников даже побрился перед маленьким зеркальцем при свете коптилки и распушил пшеничные усы.
Микола следил за его неторопливыми скупыми движениями.
— Красоту наводишь, як к свадьбе, — ухмыльнулся он.
— А что? — подкрутил ус Дудников. — Порядочек всегда должен быть. Русский солдат всегда соблюдает аккуратность и чистоту. Не к бабушкиной панихиде готовимся, а к бою. Ясно?
— Ясно, товарищ гвардии сержант, — четко ответил Хижняк, но тут же опустил голову. — А может, Иване, в землю ляжем, так щоб быть чистыми…
Иван смерил друга недовольным взглядом, покачал головой:
— Эх, Микола, Микола! Товарищ гвардии ефрейтор… Бьюсь я над вашим политическим воспитанием сколько времени, а у вас нет-нет да и прорвется старый кислый дух. Кандидатские-то карточки вместе с вами получали. Не забыл?
Микола смущенно потрогал левый карман гимнастерки.
— Забыл, о чем тебе гвардии подполковник, наш ридный батько, говорил? Ну, то-то… Гвардии ефрейтор, чтоб я больше не слыхал таких разговоров. Ясно?
— Ну, годи, годи, — забормотал Микола Хижняк. — И пошутковать нельзя.
Как и все бойцы батальона, Иван и Микола еще с полночи узнали, что гитлеровцы утром начнут наступление, что бронебойщикам предстоит большая работа. Поэтому они, выслушав пришедшего к ним с таким сообщением Гомонова, затем Арзуманяна, тотчас же условились по очереди отоспаться. Теперь они чувствовали себя так, как обычно чувствуют по утрам крепкие, здоровые люди — свежо и бодро.
Дудников встал у ружья. Румяный свет зари скользнул через смотровую амбразуру, тускло вспыхнул на гвардейском значке Ивана. Микола сидел у его ног, обтирал тряпочкой тяжелые, как свинчатки, бронебойные патроны. Все было готово к отражению танков.
Зябко поеживаясь от утреннего озноба, Иван смотрел на всегда пустынную дорогу, на ориентир номер два — на мельницу. От нее и правее, до чуть приметной, остриженной пулеметными огневыми ножницами ракитки, он всегда вел наблюдение. Это был его участок. Дорога лежала в центре наблюдаемой полосы. Она тянулась через чуть углубленное ничейное пространство и впивалась в неприятельский рубеж, как стрела. По дороге давно не ездили. Она густо поросла пыреем и белой кашкой. Если бы не черневшие по обеим ее сторонам воронки и не разбросанные саперами спирали колючей проволоки, она выглядела бы совсем мирно и безобидно.
Вид же мельницы всегда наводил Дудникова на хозяйственное, немного грустное раздумье. «Молола людям зерно сколько лет, и крылья вертелись, а теперь стоит, как сирота, и живого на ней места от пуль не осталось».
Но мельница все еще держалась крепко. Ее, казалось, щадили, не трогали снарядами ни немцы, ни русские.
Теперь взгляд Дудникова тянулся к мельнице совсем по-иному. И мельница и дорога таили за собой опасность. Бронебойщикам казалось: мельница вот-вот сдвинется с места и из-за нее полыхнет огонь…