Волгины
Шрифт:
Весь ход сражения развивался как большой нарастающий прибой. Сначала накатывалась волна танков — лавина грохочущей, исторгающей огонь стали. За ней, если танкам удавалось приблизиться к окопам, двигалась живая, растекающаяся волна пехотинцев. Солдаты бежали за танками, как слепые, спотыкаясь и падая, некоторые — чтобы переждать железный ливень и бежать дальше, другие — чтобы никогда не подняться. Они стреляли на ходу из автоматов и винтовок, кричали во все горло, наверное, для того, чтобы не так страшно было умирать, а за ними катилась другая волна прикрывающих самоходных орудий.
Стальные
Так повторялось несколько раз. Гитлеровцы меняли направление атак, бросаясь то на один стык, то на другой, но каждый раз происходило то же самое.
Рубен Арзуманян руководил боем из своего командного пункта — пулеметного дзота, расположенного тут же позади взводов. Один угол дзота был разворочен прямым попаданием снаряда из самоходной пушки, земля вокруг зияла рытвинами и ямами.
Сам Арзуманян, с дико горящими глазами, в съехавшей на сторону каске, сидел на корточках у телефона и осипшим до неузнаваемости голосом изредка что-то кричал в трубку. Он то выслушивал приказания капитана Гармаша, то посылал связного в какой-нибудь взвод, то подходил к амбразуре наблюдения, то распоряжался эвакуацией раненых, которых с каждым часом становилось все больше.
Два раза у него было такое положение, что впору отходить на второй рубеж, и два раза его кто-нибудь выручал: то пулеметчики и бронебойщики, то артиллеристы, а то и вихрем налетавшие «илюши»-штурмовики; они то и дело рассеивали накапливающиеся для новой ударной волны танки и вражескую пехоту.
Хорошо и во-время подавали свой грозный голос «катюши», подкатывавшие куда-нибудь в скрытую лощинку, и дивизионы самоходных орудий, которые в наиболее острый момент появлялись то на одном, то на другом рубеже и вступали в поединок с гитлеровскими танками. Взаимодействие в этом неслыханном по напряжению бою было полное. Кто-то невидимый и очень расторопный управлял всеми рычагами громадного боевого механизма.
Рубену некогда было задумываться, кто так хорошо помогал ему отбиваться от наседающего врага, но он знал: где-то за его спиной на него устремлены глаза капитана Гармаша, за Гармашем, чуть подальше, из КП — глаза полковника Синегуба и командира дивизии Богданыча, а еще дальше, попеременно с нескольких пунктов — взгляд командующего армией, и так все выше и выше, до Главной Ставки, откуда за каждой фазой боя следил забывший об усталости, как и любой солдат в этом бою, спокойный, с зорким орлиным взором человек.
Рубен Арзуманян руководил совсем незначительным участком, но то, что происходило на маленьком отрезке доверенной ему земли, волновало его не меньше и казалось не менее важным, чем участок всей армии для командующего фронтом.
Пожалуй, Рубен впервые попал в такую потасовку: ведь он еще по-настоящему не воевал. Сначала он даже готов был совсем растеряться, если бы не Гомонов. Сперва он не отпускал от себя замполита ни на шаг. Ему казалось, если он отпустит его, мужество и твердость его иссякнут. И Рубен держался за своего замполита, как ребенок, начинающий ходить, за свою мать.
Он был способный и храбрый командир и быстро освоился с трудной обстановкой. После отражения второй атаки он окончательно вошел в свою роль. Правда, он излишне горячился, кричал и сквернословил, несколько раз без нужды порывался выйти на передний край, чтобы показать робевшим, по его мнению, командирам, как надо глядеть в лицо смерти. Его во-время удерживал Трофим Гомонов, молчаливый и сосредоточенный даже в этом бою, никогда не тративший слов по пустому делу… Когда Арзуманян начинал излишне горячиться и отдавать противоречивые приказания, Гомонов отечески-внушительно останавливал его или подавал дельный совет.
— А ты, старший лейтенант, пулеметик-то один подвинь ближе к флангу, а?
Или:
— А гранатометчики наши слабовато стали работать. Торопятся. В кучку сбились. Рассредоточь-ка их. Да и я пойду — помогу им…
И замполит, несмотря на страшный огонь, неторопливо вылезал из дзота и шел помогать гранатометчикам.
Рубен отпускал его неохотно. Наконец он и сам не выдержал, пошел вслед за ним на позиции первого взвода. Ему так хотелось показать бойцам, что они еще не знают, какой у них отважный командир. И в самом деле, когда он намеренно неторопливым шагом, слегка нагнув голову, бесстрашно проходил по окопам с автоматом и биноклем на груди, многие думали:
«Молодец наш командир — пулям не кланяется».
Но вот наступил наиболее трудный момент боя.
В пятый раз пошли немецкие танки. Это была самая сильная атака.
Арзуманян находился в это время на правом фланге роты. Вокруг творилось что-то невообразимое. Нельзя было выделить какие-то отдельные звуки, смотреть более одной секунды в одну какую-то точку. Все пылало, курилось, сливалось в один громыхающий вихрь. Вот, кажется, падают на мостовую с большой высоты листы кровельного железа, вот трещат под буреломом вековые деревья, стонут, шумят вершинами… Грохочут, перекатываются морские валы, звенят брызги, шипит тающая на камнях пена…
Арзуманян стоял в укрытии, оглушенный, и совсем не знал, что делать. Надо было командовать, а как командовать, он и сам не знал. Да и кто в таком хаосе услышит команду! Каждый делает то, что находит возможным, повинуясь только безотчетной логике боя: одни стреляют из пулеметов и автоматов, другие бросают гранаты куда-то вперед, за окопы… И вдруг Рубен увидел, как мало осталось у него людей.
«Что же это? — испуганно подумал он. — Так много потерял, так мало взял!»
В самом деле, надо что-то предпринимать! Его словно осенило. Он тут же решил рассредоточить взводы чуть в стороны от центра ротного рубежа и приказал бойцам с ручными пулеметами передвинуться в боковые запасные окопы. Оттуда удобнее было брать атакующих фашистов в огневые тиски да и самим оставаться на какое-то время вне минометного обстрела.