Волгины
Шрифт:
Узнав быстро шагающего по окопу Алексея, запыленного, в глубоко надвинутой на лоб каске, они подтянулись ближе к брустверам, крепче сжимая в руках автоматы и винтовки.
Огонь в это время стал ужасающим, но Алексей уже не думал, что его ранят или убьют. Перед ним были его люди, он видел только их черные от пыли и гари лица. Вот они опять с ним, как на Днепре и под Сталинградом, как на недавнем партийном собрании, все — локоть к локтю, свои — родные, преданные.
Только с ними он испытывал это острое чувство, похожее на чувство восторга и вдохновения,
На изгибе окопа он увидел припавшего к земляной насыпи сержанта Завьялова и сразу узнал его.
Он первый кивнул ему. Лицо Завьялова просияло, и в глазах его Алексей прочел то, что не всякому удается прочесть в глазах самого близкого друга.
Послышался сигнал к атаке. Алексей крикнул изо всей силы, насколько позволял голос:
— Вперед, друзья! За Родину! Вперед!
Хор солдатских голосов подхватил его призыв, и окопы зашевелились…
Алексей уперся руками в рыхлый, горячий от солнца бруствер, хотел выпрыгнуть из окопа, чтобы бежать вперед вместе со всеми бойцами, но сержант Завьялов подскочил к нему, смелым и вместе с тем оберегающим мягким движением руки оттолкнул его, заслонив его широкой грудью от того беспощадного, что было впереди.
— Товарищ подполковник! Не ходите! Мы сами! Вы нужны здесь! — крикнул Завьялов и скрылся за бруствером, мелькнув пыльными каблуками сапог.
Алексей не успел опомниться… Какой-то офицер с юным мальчишеским лицом и в пропотевшей насквозь гимнастерке потянул его с бруствера и торопливо сказал:
— Вас ждут на КП, товарищ подполковник.
— Ура-а-а! За Родину! Ура-а-а! — катилась впереди могучая волна солдатских огрубелых голосов.
Во второй половине дня Алексей уже знал обо всем, что произошло во всех полках. Он узнал и о стойкости Ивана Дудникова и Миколы Хижняка и о том, как крепко держалась рота Арзуманяна.
Ничего не знал Алексей лишь о Тане и Нине.
Таня и Тамара в это время уже успели вынести с поля боя двенадцать раненых вместе с оружием, перевязать и отправить их в медсанбат.
Перевязочный пункт находился в двухстах метрах от переднего края, недалеко от КП первого батальона, в лощине, густо поросшей орешником, малинником и цепким хмелем.
Это было наиболее защищенное и укромное место, указанное Нине Метелиной самим Гармашем. От него тропка вела прямо к позициям рот, а проезжая дорога вдоль овражка — в тыл, к медсанбату.
В лощине было душно и жарко; солнце, казалось, все свои лучи направляло в нее. Раненые стонали, просили пить. Хорошо, что шагах в двадцати, в овражке, бежал студеный ключ, и девушки-медсестры поминутно бегали туда с котелками.
Звуки боя оглушали и здесь, гулким эхом раскатывались по овражку. То и дело через него перелетали снаряды и мины, рвались то вблизи перевязочного пункта, то на дне овражка, то где-то за бугром. Шальные пули посвистывали непрерывно, и этот противный, вкрадчивый свист нельзя было не замечать. Он почему-то особенно выделялся из всех самых громких звуков.
Таня и Тамара только что вернулись с двумя ранеными и отдыхали под кустом орешника. Лица их были красные, опаленные зноем, с пятнами пыли и грязи вокруг усталых, запавших глаз. У обеих девушек торчало за поясами по две гранаты «на всякий случай», как сказал им старшина Коробко.
Повозка, ушедшая с первой партией раненых в санроту, еще не вернулась, и Нина Метелина начала волноваться.
— Неужели что случилось? Попали под обстрел? — беспокойно спрашивала она, поглядывая на белеющую внизу, между кустами, дорогу.
Похудевшее, как бы увядшее лицо Нины выражало спокойную непреклонность. Даже когда снаряд проносился особенно низко, выражение это не менялось; ни один мускул не вздрагивал на ее миловидном лице. И у Тани, старавшейся походить во всем на Нину, было такое же решительное, непреклонное выражение…
Таня в эту короткую минуту думала о Саше Мелентьеве и хотела бы знать, что с ним. Раненые ей говорили, что на КП батальона творилось что-то ужасное, что туда уже два раза прорывались «тигры» и «пантеры» и автоматный взвод отбивался от них гранатами. Как ей хотелось повидать Сашу в эту тяжелую минуту, быть рядом с ним! Но разве это возможно? Вот если только ранят его, она сама поползет к нему в самый огонь и вынесет его на своих плечах. Она докажет, на что способна. Но что она думает, дура этакая! Как это можно хотеть, чтобы ранили Сашу! Она совсем обезумела.
А как они хорошо разговаривали вчера, когда Саша по какому-то делу пришел в хозвзвод. Они впервые говорили так много о книгах, о любимых писателях, о встрече после войны, о своих неосуществленных мечтах, которые обязательно осуществятся, когда наступит мир…
Саша очень хорошо читал стихи Маяковского, Некрасова «Внимая ужасам войны» и как-то особенно тепло смотрел на нее. Они совсем забыли, что не книжная, а самая настоящая война еще продолжалась…
На прощанье Саша незаметно дольше обычного задержал ее руку и против обыкновения назвал ее не «товарищ младший лейтенант», а просто Таней.
— Не едет и не едет двуколка, — прервал размышления Тани голос Нины. — И что это она задержалась? Никогда так не было…
Судя по долетавшим звукам, бой усиливался. На дне овражка хлопнули сразу две мины.
— Говорят, наши уже четвертую атаку отбивают, — сказала Тамара. — Товарищ гвардии лейтенант, разрешите выполнять задание? — обратилась она к Метелиной. — Пошли, Танька!
— Погодите, девушки… Кажется, сейчас утихнет, — остановила их Нина.
— Да, жди… Утихнет… — презрительно усмехнулась Тамара и широким мужским жестом вытерла рукавом толстые, в пыльных подтеках щеки. — Как же! Так немцы из вежливости к нам и перестанут стрелять. Или моего Орхидора послушают!.. Утром сегодня все время приставал: «Тамарочка, будьте ласковы — не лизьте пид мины або снаряды. Пожалуйста, просю вас». — Тамара изменила голос, передразнивая Коробко, хрипло засмеялась. — Не подпускает до передовой, да и только. И чего он так за мою жизнь беспокоится, не понимаю.