Волгины
Шрифт:
Саша все еще не приходил в сознание. Пульс его слабел…
«Спаси… Пожертвуй…» — вертелась в мозгу Тани все та же насмешливая, пугающая мысль.
И вдруг в ушах ее, преодолевая звон, какой рождается всегда утомленным слухом после оглушительного шума, тихо зазвучал мягкий, певучий голос Саши, читающего стихи Некрасова:
Внимая ужасам войны, При каждой новой жертве боя……Санитары подняли Сашу, понесли к двуколке. Он так и не очнулся, и Таня не смогла попрощаться с ним.
Когда его увезли,
Немцы прекратили атаки задолго до темноты, не продвинувшись на главном, Ольховатском, направлении более четырех — шести километров, и остановились у второго рубежа советской обороны. На вспомогательных участках враг совсем не имел успеха. Командующий 9-й немецкой армией, пожилой, с лысеющей макушкой генерал, получая от командиров четырех танковых корпусов и восьми отборных пехотных и моторизованных дивизий неутешительные донесения, уже в половине дня с раздражением говорил своему начальнику штаба:
— Что вы можете сказать, генерал, об упорстве русских? Кто больше изменился с прошлого года — мы или они?
— Пожалуй, что русские не изменились, — ответил склонный к объективности начальник штаба. — Изменились мы. К сожалению, у нас нет столько сил, чтобы преодолеть ужасный фанатизм русских. Кроме того, мы, кажется, просчитались. Оборона противника оказалась не так слаба, как думали мы. Мы рассчитывали прорвать оборону к двенадцати часам и завтра уже подходить к Курску… Но что поделаешь? На войне иногда приходится опаздывать. Да и рано еще предвещать исход дела. Кажется, у южан в районе Белгорода дела идут лучше. Они продвинулись дальше нас и, я надеюсь, через три дня мы встретимся…
Командующий армией, нагнув голову, заложив за спину костлявые руки и слегка выворачивая острые, обтянутые тщательно отглаженными бриджами колени, нервно расхаживал по просторной, устланной коврами и превосходно обставленной землянке. Монотонно гудели вентиляторы в вытяжных трубах, мягко светили матовые плафоны, в соседней половине штаб-квартиры командующего пели телефоны, слышалась радиопередача…
— Ничего не понимаю, — хрустя пальцами, снова резко заговорил командующий. — Мы бросаем по двести танков на участке одного советского полка, продвигаемся на какие-нибудь двести метров и кладем пехоту под ужасающий огонь противника. После каждой атаки от двухсот танков не остается и половины, не говоря уже о пехоте. Каждые полчаса мы вынуждены вводить новые резервы… Если так будет продолжаться, мы не доберемся до Ольховатки за десять дней и потеряем все резервы… Черт возьми! Что делала наша разведка, генерал, когда мы готовились к наступлению? Оказывается, мы ничего не знали, не видели у себя под носом А русские знали! Они изучили участок, где мы собирались наступать, до последнего метра, они построили оборону на глубину в двадцать пять километров. Это не оборона, а какая-то мельница! Наши силы еще не выбрались из-под первого жернова, а впереди другой, третий, может быть, еще десять, черт знает! Вы ничего не знаете, генерал, а русские узнали даже час начала нашего наступления и предупредили нас… Что вы на это скажете, генерал?
Командующий остановился перед начальником штаба, потный от волнения, задыхающийся. Начштаба грустно смотрел на него, потом опустил голову.
— Ну зачем же так рано отчаиваться? Ведь исход боя еще трудно определить.
— Вы говорите это мне! Мне, мне! — выходя из себя, закричал генерал.
Неизвестно чем бы кончился этот бурный разговор, если бы не вошел адъютант.
— Что? Что? Ну, что? — нетерпеливо кинулся к нему командующий.
Подтянутый, мертвенно-бледный от усталости, адъютант доложил:
— Русские отбили четвертую атаку. Командир сорок седьмого корпуса просит вас к рации.
— А что Поныри? Что с ними? — сердито спросил командующий.
— Поныри в руках большевиков.
— Вот, вот! — обращаясь к начальнику штаба, сказал командующий таким голосом, словно тот один был виноват во всем. — Что мы скажем фюреру? Время уже истекло. Что, а? Я сам сейчас поеду туда! Сам! Я брошу на Поныри сразу пятьсот танков. Я сотру их в порошок! Я разворочу их оборону! Немедленно командующего авиакорпусом к рации! Немедленно!
Командующий, сутулясь и выворачивая подагрические колени, вышел из своих подземных, надежно укрытых от авиации апартаментов.
Адъютант вопросительно взглянул на начальника штаба.
— Есть основания нервничать, — вздохнул начальник штаба.
— Еще бы! — заметил адъютант, перебирая пальцами плетеные шнуры аксельбантов. — На главном направлении сорок седьмой танковый корпус потерял уже около семидесяти танков. Это за шесть часов боя. Русские щелкают наши «тигры», как орехи. И в авиации у них обнаружилось превосходство. Мы выдали солдатам пятидневный паек с условием — следующую выдачу произвести в Курске. Но боюсь, что, мы не сможем выдать очередного рациона многим солдатам даже на прежних рубежах.
— Что вы хотите этим сказать? — спросил начальник штаба.
Адъютант печально опустил глаза:
— То, что вряд ли нам удастся прорвать фронт большевиков. Теперь это ясно… Я с самого начала не верил в это. «Реванш» за Сталинград! Чистая иллюзия!
Начальник штаба испуганно остановил слишком смелые рассуждения адъютанта:
— Вы преувеличиваете, мой друг.
Адъютант пожал плечами.
— Возможно. А впрочем, наше дело — ждать исхода событий. Будем надеяться на фюрера.
— Я тоже так полагаю, — ответил начальник штаба.
…В шесть часов командующий девятой немецкой армией стоял у аппарата и докладывал в Главную Ставку об итогах дня, и точно так же, как кричал он в продолжение всего дня на подчиненных ему командиров, теперь кричал на него фюрер. Но все было бесполезно: события шли своей неумолимой, заранее обусловленной чередой…
В сумерки Алексей, комдив Богданыч и несколько офицеров из штаба армии, обходя и объезжая позиции полков, зашли в полк Синегуба.
После оглушительного шума тишина по всему, фронту казалась ненадежной, полной каких-то скрытых звуков, готовых каждую секунду вновь разрастись в бурю. Над передним краем все время мигали ракеты, покачивалось багровое пламя от догорающих танков, подожженных изб и стогов сена.
Легкий северный ветерок приносил приглушенный далекий рокот моторов: немцы подтягивали к завтрашнему дню новые колонны танков. Где-то в поднебесной звездной вышине, будто жалуясь на понесенные потери, тоскливо гудели германские самолеты… И еще какие-то непонятные звуки текли над полем недавнего побоища; возможно, это были стоны неубранных с поля раненых. Они сотнями вперемешку с трупами лежали у самых окопов.