Волгины
Шрифт:
Павел склонил на грудь свою большую бритую голову, и глубокая складка, необычно старившая его и придававшая, лицу какое-то новое, сосредоточенное выражение, крутым изломом залегла от губ к подбородку.
Не дождавшись прихода отца, Павел сам решил съездить к нему на фабрику.
Прохора Матвеевича вызвали в контору. Скрипнула дверь. Павел обернулся: к нему подходил отец. Как он изменился! Крутые плечи его опустились, поношенный, пестревший пятнами лака пиджак свисал с них мешком. Усталые,
— Приехал, — буркнул Прохор Матвеевич, нервно пожимая руку сыну. — Выйдем во двор. Тут поговорить не дадут.
Они вышли в фабричный скверик, присели на скамейке у маленькой клумбы с запыленными увядшими петуниями.
— Дома был? — спросил Прохор Матвеевич.
— Был… Я оттуда…
— Об Алешке узнал?
— Узнал…
— Получили от Алешки письмо, пишет — отправил Катю с дитем на Кавказ, а через неделю Танюша написала совсем другое… Вот и не поймем: то ли скрыть от нас хотел Алеша, то ли по дороге сюда это с Катей случилось… Мать чуть совсем не опрокинулась от такого удара. Я на фабрике весь день. Танюшка улетела… Все одно к одному…
— Все обойдется, батя… — сказал Павел.
— Обойдется? Наши Смоленск оставили, слыхал?
— Слыхал…
— Алешка в армию добровольно пошел, — недобро сощурился старик. — Большое дело бросил… Это тоже слыхал?
— Еще не известно, было ли это нужно, — заметил Павел. — Он на транспорте больше пользы принес бы. Вот и тебе совсем не к чему было соваться в ополченский полк…
Прохор Матвеевич заерзал на скамейке.
— Не твое дело…
Павел сдвинул на затылок засаленную защитную фуражку.
— Ладно, батя. У всех у нас на душе несладко. Отпросись-ка с работы, да поедем домой. Там потолкуем…
Спустя полчаса отец и сын сидели на балкончике.
— Вот что, — предложил Павел, поглаживая толстой пятерней голую лоснящуюся голову, заберу-ка я мать к себе в совхоз… Там спокойнее У вас уже зенитки стоят, видал?
— Это ты с ней поговори, — сказал Прохор Матвеевич. — Не поедет она. Дом не бросит… Потом неведомо, что еще будет. Она — там, я тут. Какое бы горе ни случилось — вместе, сынок, оно легче. Я ведь тоже могу с копыт долой, — сознался Прохор Матвеевич.
— И ты поезжай. Чего тебе тут? Не век же ты на фабрике торчать будешь? — осторожно заметил Павел.
Прохор Матвеевич заволновался:
— Нет, сынок, с фабрики я никуда не пойду. Что я, дезертир какой — с производства в такое время тикать? Никуда мы со старухой не поедем… Прошло то время…
— Да ведь немец Ростов бомбить будет, — не отступал Павел.
— Так что же? Город бомбить будет, а мы врассыпную, кто куда? Все, что создавали своими руками, бросать? Никуда я из города не поеду…
Прохор Матвеевич упрямо сдвинул седые клочковатые брови. Развалившись в плетеном кресле, Павел сердито сопел, густо дымил папиросой.
Слышно было, как ветер скучно шелестел листьями тополя, мел по улице клочки бумажек. Вечерело.
Павел что-то шепнул Анфисе, и та принесла из погреба полный глиняный кувшин совхозного «муската». Прохор Матвеевич насмешливо хмыкнул:
— Это в честь чего же пировать будем?
— Не пировать, батя, а отведать вина совхозного производства, — не моргнув бровью, заметил Павел. — Такое дело ни при каких обстоятельствах не воспрещено.
— Ни с горя, ни с радости, а так — вхолостую, значит? — сдвинул брови старик. Он неохотно потянул вино из стакана, почмокал губами, вздохнул. — Вино доброе, ничего не скажешь.
Павел испытующе глядел на отца.
— Вижу я, батя, упал ты духом, — сказал он.
— Я-то? Напрасно так думаешь… Я вот умом прикидываю, как бы нам всем быть еще сообразительнее и крепче, чем в восемнадцатом году, когда сюда шли немцы…
Прохор Матвеевич поставил стакан, приблизил порозовевшее, чисто выбритое, с обвисшими дряблыми складками лицо к Павлу, спросил:
— Зачем из Ростова советуешь ехать? Зачем?
Павел смущенно ответил:
— Теперь не советую. Ведь ты же ополченец и будешь там, где мать, а мать будет там, где ты…
Прохор Матвеевич укоризненно покачал головой.
— А ты и не знал, что у тебя такая мать? Ты, брат, не гляди, что она все квохчет и сердце у нее больное. Она, сынок, такая… Да и я… Что бы ни случилось, я не уйду из города первым. Прирос я к его камням за сорок лет. Ты это понимаешь? И не знаю, какая сила оторвет меня от них.
Прохор Матвеевич раздельно добавил:
— Никакая сила… Ни-ка-кая…
Перед отъездом из города Павел зашел в Зернотрест. Трестовская секретарша, увидев Павла, обрадованно вскрикнула:
— Вы уже приехали? Прилетели на самолете? Когда вы получили нашу телеграмму?
Павел недоуменно пожал плечами.
— Я не получал телеграммы. Ее получили, наверное, без меня. И не прилетел я, а приехал на машине.
По нетерпеливой речи секретарши Павел заключил, что вызов его в трест был не совсем обычным. «Опять какая-нибудь комиссия из Москвы», — подумал он, входя в кабинет директора.
— Ты когда приехал? — не поздоровавшись, сердито спросил директор Зернотреста Иван Капитонович, когда Павел грузно опустился в кресло. — Ты что же это? Третий день сидишь в городе, и нет того, чтобы заглянуть в трест. Почему не заходил? Нехорошо, нехорошо. Ну, здравствуй… — только теперь протянул руку Павлу директор треста.
Иван Капитонович Кузьменко, тучноватый, с бритой бугроватой головой, с редкими оспенными рытвинками на смуглом, словно закоптелом лице, отличался той особенной, смешанной с добродушием грубоватостью и спокойной самоуверенностью, которые свойственны людям большого делового размаха.