Волхв

Мильшин Сергей Геннадьевич

Несмотря на то, что толстые иголки в деле Клёнки ломались часто, и он периодически ощущал их нехватку, но покупать у наглых торговцев брезговал. Да и знал, что как ни строжись — оберут железно. Обычно он дожидался торгового каравана из Новгорода, который приходил раз в два-три месяца, и уже у своих — русичей — по честной цене приобретал все, что ему надобно.

Клёнка был христианином во втором поколении. Его отец Богумир — заядлый книжник, прививший тягу к чтению и детям, при этом хороший сапожник, в отличие от старшего сына невысок ростом и нелюдим, уже в зрелом возрасте попал под поголовное крещение в городской лохани, отведав перед тем батогов от князя. После того он, как было велено, нацепил на грудь крест, однако от старой веры, никому в том не признаваясь, полностью не отрекся. Да и как от нее отречься, когда в доме мирно и уже много лет жили две его жены — две матери Клёнки. Попу

он сказал, что одна из них сестра жены, просто прижилась у них, поскольку своей семьи не завела. Никифор, конечно, вряд ли поверил, но объяснение принял, так как знал, что вторую жену русич из семьи даже под угрозой смерти не выгонит. А такое объяснение устраивало и официальную власть и жителей города. Новая вера навязывалась тяжело и держалась некрепко, на мечах варягов — наемников князя, и на кострах, уничтожавших целые селения, что не нравилось ни самому князю, поскольку снижало количество подданных, а значит и ежегодной дани, ни новой церкови, представителей которой, в основном пришлых гораков, не мог не настораживать глухой ропот, поднимающийся после каждой такой акции устрашения, даже среди самых преданных христиан. Самое интересное, что его отец честный во всем, вплоть до мелочей, как все русичи, тогда не соврал ни на руну. Жёны его и правда были сестрами, и одна из них, пришедшая в дом на пару лет позже, если следовать логике слов, действительно легко прижилась в новой семье. К тому же и общие праздники почти все остались прежние — как ни пыжились и не стращали попы, на Купала все городские обязательно высыпали на берег речки и там водили хороводы до утра, прыгали через костер и, как водится, выбирали суженых. На масленицу по-прежнему жгли чучело зимы-Мары и весело с зеленью наломанных берез и кленов, засыпая полы в избах и церквях, отмечали обновленную троицу. По-старому — Рода-Сварога-Велеса, по-византийски — Отца, сына и Святого духа, что по понятиям большинства русичей было одно и то же.

Клёнка Смагин был женат уже на одной женщине — Марфе, родившей ему семерых детишек, из которых до отроческого возраста дожили четверо. В эти дни все они гостили у деда с бабками, под старость от греха подальше переехавших в село Коломны, верстах в пятидесяти от города, где у них жили сродственники.

Кленка быстрым шагом прошел по растянувшемуся на добрые полверсты торжку, необычно пустынному и тихому, к площади и, уже приближаясь, услышал высокий голос Никифора, далеко разносящийся над притихшими людьми. Он ускорил шаг и вскоре вышел из-за последних изб на свободное пространство, ограниченное скученными спинами. Он тронул крайнего малознакомого мужика из литовцев с широкой русой бородой:

— Чего тут опять?

Тот, не оглядываясь, с досадой молвил:

— Книги жечь будут.

Клёнка Смагин недоуменно вскинул брови и прислушался к словам попа.

— …сатанинские знаки, — вещал Никифор уверенно, прикрываясь ладонью глаза от яркого солнца, — насылают на нас мор и болезни. А на скот порчу. Только огнем можно уничтожить дьявольские письмена. — Он повернулся спиной к горожанам и неловко полез по широким ступеням вниз.

«Сейчас грохнется», — услышал Кленка чей-то насмешливый голос в толпе и узнал вытянутый затылок коновала Кучи Мамина.

Смагин уверенно ввинтился в толпу — он хотел увидеть, какие именно книги обрекли на сожжение. Благодаря отцу, он неплохо разбирался в рунице и глаголице, умел читать и светлые «образные» книги. Народ, узнавая уважаемого в городе сапожника и книжника, охотно сторонился, и он быстро пробрался в первый ряд. По краям книжной кучи стояли два дружинника князя с обнаженными мечами в руках, сам князь — серьезный и задумчивый с короткой «воинской» бородкой и колючими серыми глазами, внимательно вглядывающийся в сосредоточенные лица городского люда, сидел в отдалении среди знатных горожан на стуле с высокой спинкой. Клёнка за что-то запнулся и, чуть не упав под усилившимся напором толпы, опустил голову. Прямо у ног лежали несколько, вероятно, отлетевших немного в сторону книг в толстой кожаной обложке. «Сказание о походе на Русь великого Александра…», — прочитал он вполголоса и заметил, как кто-то по соседству с ним, тихонько двигая ногой, подгребает одну из книг под себя. Смагин мельком глянул на дружинников. Они хмурились и недовольно смотрели на приближающегося с факелом в руках Никифора. За ним, согнувшись почти по грудь, так что лица было не видно, шагал какой-то незнакомый чернец в глухом капюшоне. С противоположной стороны стояли решительные и торжественные три помощника Никифора. Смагин знал их: один, прозрачной светлости здоровый широкоплечий с тяжелым взглядом из густых светлых бровей, из варягов Глеб. Рядом с ним ниже его на голову сутулились, не глядя по сторонам, братья Ярькины, местные. Сволочи! Они, похоже, и собирали книги по всем сундукам и схронам староверов. Высокий и темный Глеб хищно оскалился навстречу попу. Пожилой крестьянин в лаптях и длинной крапивной рубахе, из распахнутого ворота которой выглядывал на шнурке крестик, громко и уверенно спросил:

— Ну, и чему ты, выродок, радуешься?

Тот выхватил взглядом мужика и непроизвольно повернул к нему оголенный меч. И даже сделал шаг вперед. Но вовремя остановился — еще неизвестно, как поведут себя горожане, если пришлый варяг при всех накажет неучтивого смерда, вытянув его мечом плашмя по спине. Варяг выставил оружие острием на мужика и недобро прищурился:

— А тебе что, грязные книги поганых язычников жалко?

Мужик растерялся:

— Но так, там же про нас, про предков, дедов наших писано, что так-то?

Смагин решился. Он резко наклонился и схватил в руки две крайние книги, одна из которых оказалась сказанием о походе Александра, название другой он не углядел. И не распрямляясь, сделал быстрый шаг назад. Горожане молча раздвинулись, пропуская его согнутую фигуру, и тут же снова сомкнули ряды. Похоже, там, у кучи книг, ничего не заметили или сделали вид. «Больше мне тут делать нечего», — решил Смагин и быстро выбрался из столпотворения. Спины сомкнулись, но не все. Еще несколько человек выбрались вслед за ним. Кленка оглянулся и в одном из поспешивших покинуть площадь узнал коновала:

— Что не остался смотреть?

Куча Мамин несколько потеряно кивнул товарищу:

— А что я тут не видел? Как они знания предков жгут… Я в этом участвовать не собираюсь, — он заметил топорщуюся рубаху Смагина. По-новому взглянул на него, почесал перегородку носа и… ничего не сказал.

Уже уходя в другую сторону по улице, Клёнка окликнул удаляющуюся фигуру коновала:

— Куча, сапоги готовы, можешь забрать.

— Добро, — тот махнул рукой.

Смагин устроил книги под рубахой и ускорился. Позади сразу несколько голосов возмущенно охнули, и дружный ропот покрыл треск рванувшего по бересте, деревянным табличкам и хорошо выделанной коже пламени.

Смагин быстрым шагом добрался до торжка. За ним шагали и другие горожане, не пожелавшие остаться на площади. Народ постепенно заполнял торговые ряды. Все обсуждали произошедшее в городе. «Сволочи, — услышал он обрывок разговора, — это ж надо додуматься — книгам войну объявить». «А что ты так за них переживаешь? — отозвался собеседник, — то же язычников книги, не наши…» «Все равно, как-то не по-божески это, не слышал я, чтобы Христос говорил про то, что надо все книги жечь…» Смагин свернул к углу и оказался перед мастерской. Вытащил деревянный штырь, запирающий дверь, и вошел, извлекая тяжелые книги из-под подола. Огляделся. «Куда же их спрятать?» Только теперь он понял, что совершенно не представляет, как уберечь их от чужого глаза. Свои книги он уже давно переправил в Коломны. Да и там старик не держит их на виду, а спрятал на заимке. Сапожник прекрасно понимал, что оставлять книги здесь смертельно опасно. Не дай Бог найдут, и самого порешить могут и родных, если дома в этот момент окажутся. Варяги не сильно вникают, кто виноват, кто прав. Гребут под одну гребенку. «Наверняка кто-то видел, вот и коновал, похоже, о чем-то догадался. Парень он вроде ничего, но береженого, как известно…» Клёнка решительно вытащил новые сапоги из короба и аккуратно уложил на их место книги. Сверху кинул кусок грубой ткани. Подхватил короб под мышку и вышел из мастерской. Его сосед Полкан — торговец сладостями — с мрачным видом накидывал перевязь лотка.

— Полкаша, присмотри за лавкой.

Тот кивнул и разровнял ряд сладких петушков.

— Там готовые сапоги лежат, ежели Куча Мамин придет, отдашь ему.

— Хорошо, а ты куда собрался, надолго?

— Я? — Смагин на миг задумался, — я в слободу, проведаю аз-саков, готовые сапоги отнесу, да заодно — они у меня еще несколько пар хотят заказать — так мерки сниму.

— Добро, — кивнул сосед, не особо прислушивающийся к объяснению Клёнки, — отдам, если спросит.

Он отработанным движением закинул широкую лямку через голову и повернулся, так и не взглянув на Смагина, к постепенно заполняющемуся торжку.

Всю дорогу из города Клёнка, почти не смотревший по сторонам, обдумывал, куда же спрятать книги. Ехать к родителям он не решился, чтобы лишний раз не подставлять родных людей (и так попы косятся). Он сообразил, куда отправиться уже на самом выходе из городских ворот. Конечно, к Вавиле — кузнецу, что живет в слободе. Клёнка не знал точно, но догадывался, что тот поддерживает тесные отношения со староверами, а крест, который он носит на шее, служит ему больше для отвода подозрительных глаз, нежели для прямой надобности.