Волк в овечьем стаде
Шрифт:
— Мне придется повторить все обвинителю, который возьмется за это дело? — спросила она. — Конечно, я достаточно проработала с большинством прокуроров по делам о сексуальных преступлениях, чтобы…
— Думаю, я передам это тому, кто будет вести обвинение вместе со мной, — доверительно сказал я.
Она смерила меня взглядом. Я ответил на него, подтверждая ее догадку. Мой взгляд был полон профессионализма, знания тысяч тонкостей.
— Я не видела, чтобы вы что-нибудь записывали, — поддела она.
— Я не думал, что мне предстоит психологический
Она выгнула спину, чтобы сесть прямее, и подобрала ноги. Но, прежде чем подняться, она сказала:
— Проводить обвинение вместе с вами? Вы хотите представлять обвинение по одному из этих дел?
Мои помощники по избирательной компании не одобрили бы этого, но я сам взялся за обвинение Остина, так как мое усердие в пресечении похищений детей в Сан-Антонио было бы гарантом моей победы на выборах. К тому же у меня были личные причины представлять обвинение против Остина Пейли.
— Думаю, да. Вы поможете мне, не так ли?
— О да, — ответила она.
Пока я готовился к суду, Остин не сидел сложа руки. Он возобновил боевые действия на двух фронтах. Он не замыкался в себе, как большинство обвиняемых. Наоборот, он казался более активным, чем прежде. Он давал интервью, привлекал к себе внимание. Он, как оказалось, не, впал в панику от обвинений, предъявленных ему. Вместо этого он оправдывал мои действия:
— Окружной прокурор оказался в затруднительном положении. Он вынужден учитывать настроение общества в преддверии выборов. У него в руках был подозреваемый, симпатии оказались на его стороне, и вдруг все это рухнуло. Потребовался немедленно козел отпущения. Я подвернулся под руку.
— Думаете, сыграла роль личная неприязнь? — спросил репортер, подыгрывая Остину.
Остин быстро сообразил, что репортер его провоцирует.
— Ну, именно я представлял интересы подозреваемого, который затем отказался признать себя виновным, это разрушило планы окружного прокурора. И конечно, мы с прокурором в прошлом соперничали в зале суда, — продолжил он. — Но сомневаюсь, что это повлияло на его решение. Просто я был наиболее доступным подозреваемым. Думаю, дело замнут после того, как в этом отпадет политическая необходимость. Не ждите, что суд состоится до выборов. Он не пойдет на такой риск.
С газетчиком Остин и вовсе разоткровенничался:
— Против меня нет фактов. Марк Блэквелл просто хочет, чтобы общество считало, будто он положил конец серии преступлений, арестовав меня. Тут бы подошел любой. Но у него нет доказательств, чтобы на деле обвинить меня, потому что он знает — это закончится оправданием, ведь я не виновен. Думаю, это дело тихо замнут после выборов. Я уверен, это просто циничные махинации бюрократической системы.
Газетчик, который не был таким доверчивым, как его коллега с телевидения, и заранее все разузнал, спросил:
— А как насчет того, что по крайней мере двое изнасилованных детей опознали вас?
Я представил себе, какую сочувственную физиономию скорчил Остин. Так его описал журналист.
— Я
Я не знал, что думала общественность. Конечно, небольшой процент горожан, которые собирались голосовать, следили за развитием событий. Я не мог не задаваться вопросом, как меня воспринимают. Остин, как мне казалось, приобретал обличие жертвы, а я ведь был его обвинителем.
Но Остин не был жертвой. Он держал в руках концы нитей и умело дергал их.
— Блэкки! Эй, дружище, ты бы мог предупредить друзей заранее, раз решился сойти с ума, мы бы подготовились!
— Ну, Гарри, понимаешь, сумасшествие такая штука, не знаешь, когда нагрянет.
— Да; могу себе представить. — Глаза Гарри буравили меня. Его проницательные голубые глаза не вязались с сердечным выражением его лица, когда он подался ко мне, одной рукой обхватив за плечи, а другой похлопывая по спине.
Подземный туннель соединяет новый Дворец правосудия со старым зданием суда. Здесь Гарри и подкараулил меня. Я как раз шел в его владения, а он подходил к моим. У юристов есть дела в обоих зданиях, и по туннелю постоянно снуют люди. Шедшие мимо замедляли шаг, чтобы полюбопытствовать, как два облеченных властью официальных лица вели разговор на публике. Гарри же не понизил голос ни на децибел. Он принадлежал к старой школе общественных деятелей, которые думали, что дружеские манеры и грубоватые выражения делали их ближе к народу, хотя Гарри в своей жизни ни разу не поддевал вилами сено.
— Ты мог бы назначить преступником кого-нибудь более подходящего, чем Остин Пейли, сынок. Думаю, в этом деле нужно провести дополнительное расследование, понимаешь, что я имею в виду? То есть я лично не могу в это поверить. Я не верю. И если Остин попросит меня свидетельствовать: я скажу то же самое.
Гарри был скорее ушлым политиком, чем юристом, но он знал достаточно, чтобы понимать, что его личное мнение по поводу виновности или невиновности подсудимого не имеет никакого значения в суде. Однако в людном туннеле его мнение было прекрасно услышано всеми, у кого были уши, а при такой громкости это могли уловить и двумя-тремя этажами выше.
— Ты, безусловно, можешь оставаться при своем мнении, Гарри, — спокойно сказал я, — но ты не встречался с этими детьми, как я. Ты не видел, как они указали на Остина, Пейли, сказав, что именно он насиловал их.
— Ну, я знаю, все мы кажемся маленьким детям на одно лицо. Черт возьми, если кто-нибудь придет сегодня вечером домой в моем костюме, мои дети даже не заметят этого, пока он не догадается отдать им обещанные подарки.
Я знал, что младший сын Гарри учился на втором курсе факультета естественных наук. Мы зашли слишком далеко, в область метафор, на которых не строится обвинение. Тем более в людном коридоре. Я ничего не ответил.