Волки в погонах
Шрифт:
– Есть еще порох в пороховницах! – заверил его Громов, прежде чем попрощаться.
– Есть, – приговаривал Власов, наспех разминая ноющие после бессонной ночи суставы. – Есть порох в пороховницах… И кое-что получше имеется. Скоро ты в этом убедишься, майор…
Совершая круговые движения поясницей, он бегло продумывал завершающие детали своего плана. Громова нельзя было оставлять в живых ни в коем случае. Сейчас он не знал всей правды, допустим. А если завтра всплывут какие-нибудь новые обстоятельства? Ведь люди, на которых успел указать генерал-майор Чреватых перед смертью, отмалчиваться
Власов сердито крякнул, сообразив, что отжаться от стола в десятый раз, как всегда, он не в состоянии, и закончил зарядку.
Будучи «тихушником», как называют в ФСБ интеллектуальную элиту, стоящую над «неграми», то есть исполнителями черной работы, он не имел ни малейших шансов справиться с Громовым собственными руками. Но в своем умственном превосходстве Власов не сомневался. Как и в том, что одна холодная голова стоит всех чистых рук и горячих сердец, вместе взятых.
Маша проснулась от чувства тревоги, которое не покидало ее в камере ни днем, ни ночью. Толстенная железная дверь одиночки не позволяла слышать, что происходит снаружи, но всякий раз, когда кто-нибудь приближался к ней по коридору, это ощущалось заранее. И все равно последующий скрежет замков заставлял Машу вздрагивать. Потому что подземный каменный мешок – это такое место, где ты ни секунды не можешь ощущать себя в безопасности. Лучшего помещения для того, чтобы заставить человека постоянно трястись за свою жизнь, пока что не придумали.
Машу задержали в аэропорту, где ее попытался взять в заложницы Гарик. Сначала – в качестве свидетельницы. Потом – как сообщницу опасного бандита. Это произошло с легкой руки полковника Власова. Он не снисходил до вызовов арестованной к себе в кабинет, где во время допросов можно было бы убедиться, что за окнами существует огромный солнечный мир, нет. Оба предыдущих раза Власов лично спускался в подвал, чтобы побеседовать с Машей в ее мрачной камере. И при воспоминании об этом по коже девушки пробегали мурашки. Полковник ни разу не ударил арестантку, даже голос повышал редко. Было достаточно его неотрывного взгляда, под которым Маша чувствовала себя беспомощной зверушкой, гипнотизируемой удавом. И стеклышки полковничьих очков казались ей его настоящими глазами. Мертвыми, ничего не выражающими, угрожающе сверкающими.
Вот и сейчас при одной мысли о том, что ей предстоит очередная встреча с этим страшным человеком, Маша попыталась вжаться спиной в стену и спрятаться за поднятыми коленками. Бесполезное занятие. Стена была покрыта колючей цементной коростой, неосторожное прикосновение к которой оставляло на коже ссадины. А забраться с ногами на скамью шириной в тридцать сантиметров сумела бы разве что маленькая девчушка, но никак не женщина двадцати шести лет от роду. Хотя сейчас Маша взрослой себя не ощущала. И если уж плакала в этой конуре, то навзрыд, как в детстве.
Скрежет дверных петель резанул по нервам, включенный свет – по глазам. Некоторое время стоящий на пороге мужчина представлялся Маше
– Доброе утро, – сказала она, злясь на себя за глупую фразу. В какой тюрьме когда утро бывает добрым?
Власов захлопнул за собой дверь, приблизился к Маше и молча уставился на нее своими стекляшками. Смотреть на него снизу вверх было неудобно. А когда Маша попробовала опустить голову, она почувствовала сверлящий ее взгляд макушкой, кожей, корнями волос.
– Раздевайся, – прозвучало над ней.
– Вы пришли провести медосмотр?
Фраза только-только сорвалась с Машиного языка, а твердая сухая ладонь Власова уже отвесила ей оплеуху, после которой всякое желание хорохориться пропало.
– Я могу хотя бы принять душ? – тихо спросила она.
– В этом нет необходимости. Там тебя полюбят и такой.
– Там?
– Я сказал: раздевайся!
Маше показалось, что она имеет дело с неодушевленным роботом. Во всяком случае, снимая с себя одежду, она испытывала что угодно, но только не стыд. Потому что вползающий в душу ужас почти не оставлял места для иных чувств.
Власов наблюдал за движениями пленницы с совершенно бесстрастным лицом, но, когда она переступила через сброшенные трусики, неожиданно усмехнулся. От этого его рот перекосился. Будто лицевые мышцы свела судорога.
– Теперь надень это, – велел он.
К Машиным ногам бесшумно упали черные ажурные чулки. Такой фасон, бесспорно, приглянулся бы любой портовой шлюхе и подавляющему числу мужчин. Что касается Маши, то она ничего такого сроду не носила. И, напялив на ноги дурацкие чулки, доходившие ей до середины бедер, она почувствовала себя более обнаженной, чем совсем без ничего.
– Отлично смотришься, – одобрил Власов. – Они будут рады тебе без памяти.
Там… Они… Сплошные загадки, разгадывать которые Маше абсолютно не хотелось. И все же вопрос невольно сорвался с ее губ:
– Кто мне будет рад? Что вы задумали?
На этот раз рот Власова перекосило в другую сторону.
– Твой дружок Гарик содержится в общей камере, где, помимо него, помещается еще одиннадцать таких же уголовных душ. На каждого заключенного приходится ровно полтора метра площади. – Очки Власова зловеще сверкнули. – И всего шесть нар. Плюс параша – одна на всех… И ты, хе-хе, в чулочках, хе-хе…
Маше словно кипятком в лицо плеснули.
– За что? – Голос у нее почти пропал, а помертвевшие губы едва шевелились. – Я же все вам рассказала, ничего не утаила…
– Вот и будет тебе поощрение за хорошее поведение, – злорадно откликнулся Власов. – Сомневаюсь, что у тебя в новой камере будет возможность выспаться, но кормить тебя там станут на убой, это я тебе гарантирую. Примитивным мужчинам ведь нравится, чтобы женщина была в теле. А ты…
Он ущипнул Машу за бок и засмеялся гадким смехом рано состарившегося мальчишки, обожающего прикладываться одним глазком к щелочкам и замочным скважинам.