Волны Русского океана
Шрифт:
– Вдову задушила ее племянница, Ласточкина там и рядом не стояло, – немного раздражаясь, сказал Григорий Иванович. – Это же давно известно.
– Ну, не знаю, не знаю, – покачал головой хозяин. – Все едино нехорошо пахнет, а купец с этаким душком – компанейщик ненадежный. Да ты и сам так думаешь, не то с чего бы с ним разошелся.
Оказывается, знал, хитрован, что к чему, все знал.
Шелихов налил себе зеленой пихтовой настойки, выпил, ухнул и закусил соленым груздочком.
– Разошелся я с ним, Иван Ларионыч, с того, что тебя соблазнил на общую компанию. Вот мы с тобой два кораблика снарядили – каков прибыток за два года? Без малого полмильёна чистыми. С Ласточкиным такого не было, потому как много времени теряли, возвращаясь в Охотск на зимовку. А я перезимовал на Лисьих островах и выиграл. Да, померли от скорбута [5] и лихоманки десятка полтора людишек, так они знали, на что шли. Сколь промышленных живота лишается и в море – от крушениев, и на берегу – от хворобы и дикарей! Не счесть! А идут и идут – не остановишь! Потому как поживу чуют. Пожива – она ить навроде как дух кровяной для голодного волка! – Шелихов, как бычок, наклонил крутолобую голову, глянул из-под густых бровей, словно примеряясь, на компаньона. Тот терпеливо ждал, жуя кусок пирога с осетровой вязигой. – И компании промысловые плодятся, аки мухи на убоине, – продолжил Григорий Иванович, – и морского зверя бьют подчистую, не думая о дне завтрашнем. А чего им думать? Нынче добудут, сколь смогут, а до завтрева еще дожить надобно: они ж, компании энти скороспелые, столь же споро и распадаются. Вот и надумал я, Иван Ларионыч, что надо нам с тобой, по-перву, новую компанию сварганить с уговором лет на десять, а то и на пятнадцать, чтоб промышленные знали, что без работы не останутся; дале, по-втору, в местах промысловых ставить зимники, а то и поселения, с избами-огородами, пашнями да стадами, чтоб жить семьями, с детишками, а не набеги устраивать… – Шелихов завелся, глаза его засверкали, пальцы на руках непроизвольно сжимались и разжимались, словно он мял глину, из которой лепил свои мечтания. – Церкви наши православные к небу поднимать, школы открывать – и не токмо лишь для русских, а и для местных. Направлять их в нашу сторону, чтоб земля русская имя прирастала… Ну и промысел вести аккуратно, оставляя приплод зверя на вырост и не пущая чужих на свои места. Хозяевами следовает быть, а не разбойниками!
5
Скорбут – цинга.
– Хозяевами – это нам по нутру, – ухмыльнулся Голиков. – Как, Агафья, я – ладный хозяин?
Сидевшая тише мыши экономка встрепенулась, зарделась пуще прежнего.
– Вы, Иван Ларионыч, мушшина ладный да складный, – пропела сладким голосом. – На такого хозяина молиться надобно.
– Слыхал? – подмигнул Голиков. – Давай, Иваныч, выпьем за умных женок, то бишь за баб, кои нашей жизнью управляют. Не будь их, разлюбезных, и дела наши шли бы кратно хужей, а не то и вобче бы не состоялись.
– Выпью охотно, особливо за главную нашу управительницу, за матушку-царицу.
Встали, чокнулись, выпили. Дружно взялись за пироги.
Шелихов, надкусив «носик» пирожка, заглянул внутрь, понюхал:
– О-о, никак с медвежатинкой. Люблю, грешным делом, диким мясом полакомиться. – Подлил масла топленого в «носик» и, задержав прикус, снова глянул исподлобья. – Так что скажешь, Иван Ларионыч?
– Знаю я, почто ты с Ласточкиным расплевался и ко мне прибежал. – Голиков откинулся на спинку стула и огладил бороду. – Секретную царскую экспедицию в Японию обихаживали вместе, а медаль золотую он один получил. Так ведь дело было?
– Так, – неожиданно легко согласился Шелихов. – Но разошлись мы не из-за медали. Пашка не захотел в Америку иттить, а мне на Курилах, знаешь ли, тесно. Мечтания у меня, Иван Ларионыч, – поставить, докуда дотянусь, на американском берегу фактории, стать хозяином, как Ост-Индская компания, и торговать – с Китаем, Японией, с другими южными странами, а там, глядишь, и с Европой. Чтобы корабли мои все моря-океаны бороздили! Чтобы звания «российский купец» и «российский промышленник» во всех землях уважением пользовались! Вот так!
Григорий Иванович снова, не испрашивая, налил себе пихтовой и выпил, а Иван Илларионович снова пропустил.
– Значит, «мне», «меня». «мои» – твои главные мечтания, – молвил он и глянул компаньону глаза в глаза. – А при чем тут Иван Голиков? Али хошь на чужом горбу в рай въехать?
– Так ты ж покудова молчишь. – Шелихов кинул в рот горстку клюквы мороженой и прищурился. – Скажешь «добро», и «мои» мечтания станут «наши».
– Агафья, – сказал хозяин, – ташши горячее. Что там у тебя?
– А пельмешки с дичинкой, – подхватилась экономка. – Лукерья ужо должна сварить. – Выметнулась на кухню и загремела там чем-то металлическим, завыговаривала кому-то.
Шелихов посмотрел ей вслед, опять налил себе пихтовой – уж больно духмяна, живым лесом пахнет. Иван Илларионович присоединился. Чокнулись, выпили, грибками закусили.
– Взять все промыслы в одни руки, стать хозяевами – замануха ладная, – задумчиво произнес Голиков. – Да только кто ж это допустит? Известно ж, тот же Лебедев-Ласточкин сунулся с таким прожектом туда-сюда и получил по сусалам. С чего ты взял, что нам позволят?
– Ласточкин дурочку свалял – себя выпячивал, – спокойно ответил Шелихов. – И на Америку не замахивался.
– А ты, что ль, по-иному мыслишь?
– По-иному. Мы с тобой начнем, и все мелкие компашки-однодневки будем под себя подбирать постепенно.
– А ежели не захотят?
– Будем уговаривать. А не захотят после того – вышибем с промыслов! Я сам пойду в Америку и вот этой рукой… – Шелихов сжал немалый кулак и собрался грохнуть по столу, но тут из кухни выплыла Агафья, неся на вытянутых руках, прикрытых вышитым рушником, большое глубокое блюдо с горой исходящих дурманящим паром пельменей, – и кулак промысловика разжался сам собой.
– Н-да-а, – покрутил головой Иван Илларионович. – Однако мне ндравится. Только у меня условие: племяша моего Мишку берем в учредители.
– Чтобы, в случае чего, числом меня задавить? – усмехнулся Шелихов.
– Не в обиду тебе, Иваныч, ты – мужик хваткий: палец тебе дашь – руку откусишь. А так – кака-никака гарантия…
– Да я не супротив Михал Сергеича, пущай будет. В плавание его с собой возьму. Ты-то не больно любишь по морям шастать. Ну что, тогда по рукам?
Голиков, не торопясь, разлил по чаркам перцовую медовуху, пригубил, почмокал, зажмурившись – вот зараза: пьется, как песня льется, и голова потом ясна, а ноги не держат…
– Ну не тяни, решай, Ларионыч!
– Мой пай наибольший?
– Твой – наибольший, мой – наименьший. По рукам?
– А-а, и лады! По рукам!
Так родилась Северо-Восточная американская компания, которой суждено было начать великое дело созидания Русской Америки. Ее основатели и помыслить не могли, что в этот момент с их легкой руки началось образование нового мира.
Глава 2
Ноябрь 1787 года
На чтение государственных бумаг императрица отводила два часа после завтрака и успевала за это время просмотреть всю кипу писем, прошений, докладных записок, которую каждый день подготавливал секретарь. Но сегодня кипа была отодвинута в сторону, а государыня увлеклась чтением. Перед ней лежала стопа листов, исписанных кудрявым почерком; Екатерина Алексеевна тратила на просмотр страницы не более минуты, после чего лист ложился в другую, постепенно растущую стопку. Когда в кабинет вошел статс-секретарь Безбородко, стопки уже сравнялись по толщине.
– Как почивала, матушка государыня? – Александр Андреевич благоговейно принял для поцелуя руку, протянутую императрицей небрежно, без отрыва от чтения.
– Спала, как мертвая, без задних ног, – откликнулась монархиня.
Все годы пребывания в России немецкая принцесса София Августа Фредерика Анхальт-Цербстская очень старалась быть русской и весьма в этом преуспела, однако так и не смогла избавиться от акцента и не научилась правильно пользоваться русскими пословицами. Но это отнюдь не мешало ей не только пребывать на русском троне, но и в политических спорах с Европой и Турцией представать истинно русской государыней. Да и во внутренних делах – тоже. Граф Безбородко, будучи гофмейстером императорского двора, то бишь человеком, ведавшим всем и вся, прекрасно знал слабости царицы и снисходительно к ним относился. Иногда деликатно поправлял, иногда подсказывал, но никогда не позволял себе даже скрытой усмешки над ее ошибками. И не потому, что боялся за свое положение, – императрица была женщиной веселой и смешливой и в узком кругу допускала подобные вольности, – просто граф искренне ее любил и глубоко уважал.