Володя-Солнышко

Ермаков Иван Михайлович

Вихрем взвился тут Круторог-Вожак,

Круторог-Вожак – старый дедушка.

Он трубил сигнал внукам рыженьким,

Уводил-сзывал внуков сереньких,

Позабыл лишь окликнуть белого.

Публика неожиданно взбудоражилась. Послышались неодобрительные, порицающие Вожака выкрики. Как можно оставить Белого? Такие редко рождаются! На стадо – один... Взрослые мужчины и умудренные старцы,

с непосредственностью малышей, подключились к «словечку». Плевались, укоризненно цокали языками. Иван Титович снова вынужден был похлопать в ладони.

Далее тщательно повествовалось, как три волка, свирепых, тундровых, окружали покинутого олененка, как восхвалял каждый из них свои волчьи доблести, как возрастал их собственный аппетит, отсылались угрозы Белому...

Я порвал живот твоей бабушке,

Изломал хребет стародедушке,

Растерзал-загрыз братца серого,

Но не ел олененка бе-е-ело-ого...

И вот «от земли они лапы стронули и пошли к олененку Белому»...

Плачет крохотный олененочек,

По копытечкам слезы катятся,

Мягкой шерсткою сотрясается,

От лихих врагов озирается,

Слышит волчье дыхание страшное.

Кто спасет олененка Белого?!

Старый Серпиво выдержал паузу и уже не напевно, не как сказитель, а как председательствующий, собирающий предложения и дополнения, спросил:

– Кто спасет олененка Белого?

Снова обвальный шум. Встревоженные голоса, выкрики. Нельзя допустить, чтобы погиб олененок. Белый! Такие редко случаются. На многие сотни – один! Тялька Пырерка попытался что-то выкрикнуть, но внезапно закашлялся.

– Бежит пастух с ружьем!! – привскакивали ребятишки, порывались к сказителю.

– Залаяли собаки, отпугнули волков!

– Вернулся Вожак!

Серпиво отрицательно покачал головой: «Нет. Нет. Нет!»

Прокашлявшийся Тялька воздел к потолку руки, свирепо, утробно рычал, рокотал кадыком.

«Гром... Гром и молнию на волков призывает», – зарадовалась аудитория.

И только Серпиво, старый и мудрый Серпиво запредчувство-вал в Тялькином рыке иное. Запредчувствовал Серпиво в нем конкурента, вразумившегося вот-вот обесценить словечко, обнародовать его утаенное ядрышко. Теперь Серпиво сам захлопал в ладоши: «Надо опередить Тяльку. Рычит, рычит, да и выговорится!»

Теперь Серпиво начал в темпе, заспешил.

– Самолет! Самолет летит по-над тундрою!.. – выкрикнул он. В то время были сделаны первые опыты по отстрелу волков с самолета. Вот оно, сокровенное ядрышко нового вадако дедушки Серпиво... Самолет!

И сидит, сидит в самолете в том

Боевой стрелок Северьянович.

Курит крепкий он боевой табак.

Боевые усы разглаживает,

Боевое ружье

налаживает.

И увидел тут Северьянович:

Плачет маленький олененочек,

Плачет беленький олененочек,

А три волка тех зверояростных,

Изготовились его рвать-терзать.

Как прицелился Северьянович

Боевыми своими пулями

Волку Старому прямо в толстый лоб,

А Матерому – в сердце хищное,

А Подволчику – в пасть злорадную.

Крикнул Старый Волк: «Вавву-у-у, смерть пришла!»

Взвыл Матерый Волк: «Вавву-у, гибну я».

А Подволчик – тот даже взвыть не смог

Пережгла язык пуля меткая,

Волчий голос злой искалечила.

Скуластые ребячьи мордашки-блинки засветились уже с первого «Северьянычева выстрела». После «третьего попадания» одобрительный гул достиг темных углов. «Словечко» захватывало, волновало и радовало одинаково всех. Солидарным были и вздох, и восторг, и тревога. Долго не смолкал одобрительный гул. Старики угощали старого Серпиво трубочкой, пожимали руку; «Саво! Саво^[2]» Женщины уважительно кланялись. Дети уже разыгрывали вадако, спорили – кому из них быть «Северьянычем». Расходились запоздно, оживленно переговариваясь. Над студеным седым океаном полыхало северное сияние.

Мерцала, кудесничала в таинственном горне полярных небес величественная игра света, словно плавилось там буйство завтрашних радуг.

Забравшись в постель, Володя читал «словечко». Мог ли он подозревать, что ровно через два месяца тот же Серпиво будет петь о нем, о «мальчике-лекаре», ярабц. Песню-плач.

* * *

В стае Василия Езынги приглянулась Володе одна собака. Охотнику без собаки немыслимо. В две души живешь, коль собака есть. Неподмесно черная, рослая, в богатейшей блестящей псовине, свидетельствовавшей о ее незаурядном здоровье, собака эта прямо-таки приворожила бывшего «птицепромышленника».

Стал он ее у Василия Езынги торговать:

– Продай! Уступи. У тебя еще их чертова дюжина.

– Любой бери, – посмеивался Езынги. – Даром любой дарю. Этот не продаю и не дарю...

Уперся по неизвестной причине – даже цены никакой не запрашивает. Пошел охотник за помощью к Ивану Титовичу: председатель, авторитет. Может быть, поспособствует.

– И не продаст. Ни за бисер, ни за жемчуги... – посмеивался в бороду председатель.

– Почему?

– Юной ты! – пободал козою из пальцев Володины ребра старик. – Тундры чуть унюхал – на куропаткин чох. Свежемороженый ты южанин – вот что. И не знаешь ты, стало быть, что составляет для ненца черной масти собака.