Волонтер свободы (сборник)
Шрифт:
Минуло полторы недели, и обросшие щетиной "рыбаки" в грубой парусиновой робе и видавших виды шляпах, обхитрив вражеские пикеты и проникнув на окраину Нью-Йорка, нашли приют у Маргариты Уэттен, хозяйки матросской харчевни "Золотой желудь"…
Но тут следует малость отгрести назад, дать шлюпке задний ход, иначе читателю невдомек, почему, зачем понадобилась опасная вылазка мичмана Барни.
Дело в том, что на бриге "Провиденс" состоялось краткое свидание старых, еще с ребячества приятелей: Пола Джонса и Уильяма Уэттена, шкипера шхуны "Стар".
Еще до войны Уэттен, как и Джонс, поселился в Америке.
Положение пленных американцев было известно солдатам континентальной армии и морякам повстанческого флота. Но подробности, рассказанные Уэттеном, ужаснули Джонса. Прощаясь с Уэттеном, Пол попросил его черкнуть миссис Маргарите, дабы она приняла двух молодцов с брига "Провиденс". Шкипер, разумеется, не отказал.
А теперь пожалуйте в Нью-Йорк.
Овладев Нью-Йорком, генерал Хоу рекомендовал подчиненным: ведите себя, как подобает англичанам и хорошим солдатам. Его поняли правильно: плясали и драили амуницию белой глиной. Сам же генерал не подражал лорду Гею. Тридцать с лишним лет назад, когда у бельгийской деревушки сошлись, сверкая оружием, гвардейцы французские и гвардейцы английские, Гей крикнул голосом благородного дуэлянта: "Сударь, прикажите вашим людям стрелять!" На что высокородный лейтенант д’Отрош ответил: "Нет, сударь! Предоставляю эту честь вам". Красиво, но непрактично. Подавляя мятеж, генерал Хоу не аттестовал американцев иначе, как "проклятыми бунтовщиками", и не боялся замарать перчатки.
Четыре узилища завел он в Нью-Йорке, два на суше, два на воде. В тюрьме Провост содержали пленных офицеров Вашингтона; в заброшенной сахарной фабрике — солдат. А моряков — на транспортных судах "Джерси" и "Уилби". Худшей считалась "Джерси", поставленная на якоря у Лонг-Айленда.
Приютившая нас Маргарита Уэттен — темноглазая, быстрая в движениях женщина, повязанная белоснежным платком, уложенным на груди аккуратными складками, — миссис Маргарита и ее соседки, ее товарки поставляли заключенным провиант. Вернее сказать, кое-какую снедь: с продовольствием в городе было туго, цены кусались.
Майор, начальник тюрьмы Провост, хлыщ и сифилитик, пинал корзинки ногой; опрокинув, исследовал, нет ли чего недозволенного. Обладая зоркостью досмотрщика, он обладал и юмором негодяя: подвластное заведение называл "конгрессом", хилого недотепу-мусорщика, прибиравшего во дворе, — "Вашингтоном", а женщин, приносивших передачи, — "сухопутными галерами", то есть шлюхами. Развлекался же острослов-юморист следующим манером: увесистой связкой ключей шмякал заключенного то по лбу, то по темени и замирал, словно прислушиваясь, каков резонанс.
Двух мнений быть не может: эта гнида заслуживала пеньковой удавки, и мичман Барни, знаток морских узлов, спроворил бы сие в одну минуту, если бы не соблюдал сугубую осторожность. Не тюрьма Провост занимала все его помыслы, а "Джерси": Пол Джонс намеревался освободить заключенных моряков и приказал изыскать возможности для этой операции, столь же благородной, сколь и трудноисполнимой.
Прячась за толстыми вязами и непролазным кустарником,
Не забыть слитный стон из трюмов "Джерси" — стон раненых. Не забыть вой голодных, когда над люками, забранными железными решетками, опрастывали мешки с пищевым довольствием — гнилыми яблоками. Не забыть зловоние, тяжело натекавшее с "Джерси", — запах заскорузлой человечины, гноящихся язв, испражнений, не забыть эти береговые песчаные рвы, еженедельно смыкавшиеся над мертвецами. Одиннадцать тысяч легли в эти рвы, одиннадцать тысяч.
Подкупив стражу, женщины, случалось, проникали в плавучую домовину, кишевшую заразой, как чумной барак. Сопревший от гноя корпий заменяли свежим, стирали вшивое исподнее, выгребали нечистоты, обмывали трупы. Да и одним лишь своим присутствием бодрили изможденных людей, в глазах которых мерцало безумие. Среди тех горожанок, чей героизм выше батальных подвигов сильного пола, неизменно была и Маргарита Уэттен.
Мичман Барни не скрыл от нее свой план. То есть не то чтобы план, а намерение. Живые темные глаза миссис Маргариты вспыхнули так радостно-ярко, что все в комнате будто бы посветлело. Вспыхнули и померкли, она покачала головой и горестно вздохнула. Мичман Барни печально потупился. Э, он тоже не видел никакого просвета.
И вдруг словно бы что-то затеплилось.
Среди редких и случайных посетителей харчевня "Золотой желудь" был и посетитель регулярный — солдат в зеленом мундире, усатый и ражий, как и все здешнее гессенское воинство. Ведь владетельные князья раздробленной Германии продали англичанам тридцать тысяч своих верных подданных. Репутация у них была того же цвета, что и знамя, — черная: пленных вешали, женщин насиловали, фермы грабили. Немало гессенцев дислоцировалось в оккупированном Нью-Йорке, и потому, как уже говорилось, мичману-лазутчику мог пригодиться спутник, владеющий немецким.
Но — по порядку.
Началось с того, что мичман опознал в регулярном посетителе "Золотого желудя" одного из тех караульных, что после заката солнца вышагивали по низкому песчаному берегу Лонг-Айленда ради вящей охраны "Джерси". Но это опознание не стоило бы и гроша, если бы Ганс Мюллер (так звали солдата) однажды не привел в харчевню соотечественника. Они пригубливали рюмочку ликера и торжественно салютовали друг другу клубами трубочного дыма. Молчуны! А потом Ганс Мюллер принялся объяснять однополчанину достоинства русской водки. Нетрудно было сообразить, что ражий усач бывал в России.
На следующий вечер он опять заявился один, уселся в своем уголке, пригубливал рюмочку и курил трубку. Скажите, как поступили бы вы, любезный читатель? Вы устроились бы рядом и попытались вступить в беседу.
Не стану рассказывать о "подходах-заходах", произведенных вокруг да около Ганса Мюллера. Скажу лишь, что была выдана весьма куцая информация: герр Мюллер, ваш vis-a-vis, когда-то служил на гамбургских судах, плавал в Кронштадт, бывал в Петергофе и отдает должное русской водке. Этого оказалось достаточным, чтобы развязать не слишком поворотливый язык герра Мюллера.