Волонтер свободы (сборник)
Шрифт:
— Назад! Назад! — что есть мочи крикнул Коцебу.
Да, теперь уж не надо было понукать: "Дружней, дружней, ребята!" Теперь уж едва весла не переломили. И лишь на бриге перевели дух.
Прижимов опорожнил кружку, отер ладонью усы.
— Ну, Петрей, каково? — насели матросы. — Вот те и Пасха, а?
— Мы с добром, а они — с топором! Беда, — отвечал Прижимов, качая головой.
Словом, происшествие было не из приятных. Пойди догадайся о шкипере из Нью-Лондона. Неприятный почин, что и говорить.
Но пришел апрель, и происшествие
Не было матроса, который не рвался б на салинг. Фарт сидеть на мачте! Внизу, на палубе, ждут радостной вести, и тебе до смерти охота заблажить: "Бе-е-е-ерег!" Гляди вдаль, стереги миг, когда забурлит бурун, предтеча берега. Сиди, гляди, сторожи. Эвон, сколь птиц-то морских. Так и ходят, так и ходят стаями, ни дать ни взять гоняет их кто шестом с тряпкой, свистит двупало. У, пропасть птиц!
Земля непременно рядышком. Господин капитан говорят, они-то уж знают.
И наконец как с неба грянуло:
— Бе-е-ерег!
И все подзорные трубы — на норд-норд-вест.
Ни камней, ни скал" а прямо" чудилось, из волн раскланивалась зеленая пальмовая роща.
Под малыми парусами обходит "Рюрик" крохотный низменный островок. Штурманские ученики работают одержимо. Натуралисты молят: как бы, дескать, на сушу, Отто Евстафьевич?
Но бурун слишком рьян, и слишком остры коралловые рифы. К тому же… К тому же, ей-богу, очертания островка очень похожи на ту землицу, что еще лет двести назад нашел голландец Скоутен.
Боюсь, господа. Собачий остров. — Коцебу морщит лоб и теребит светлую, в мелких завитках бакенбарду. — Правда, широта разнится на двадцать одну минуту. Глеб Семенович, не так ли?
— Так-то так, но…
— Что ты хочешь сказать?
— Да ничего. Просто у Скоутена были плохие инструменты. Только и всего.
— Хорошо. А впрочем, на карту мы его положим. Пусть. И пометим: "Сумнительный".
Снова вахтенный на салинге, вновь это трепетное, затаенное ожидание, которое, может быть, слаще самого открытия. Несколько дней плавания, и опять радостный крик с мачты: "Вижу бе-е-рег!"
Когда после продолжительного плавания ощущаешь под ногами землю, твердую и надежную, испытываешь какое-то странно-волнующее и вместе успокоительное чувство. Оно будто поднимается из смутных глубин твоего существа, и ты вдруг явственно сознаешь, что такое мать земля.
Остро шуршал мелкий песок. Несколько пальм великодушно затеняли полянку. Солоноватый ручей струился к рифам.
Ружейные залпы, бутылка вина, пущенная вкруговую, отметили первый остров, "обретенный" экипажем брига. А на "Рюрике" по команде канонира Павлушки Никитина рявкнули все восемь пушчонок. В громах прибоя, в блеске пальм, в праздничном этом нимбе всплывала из волн "страна коралльных островов".
Драгоценные каменья обрамляют старинные венецианские зеркала; коралловые островки обрамляют лагуны, вылизанные солнцем. Лагуны то слабо-зеленоватые, а то как ярь-медянка, то бледной синевы, а то как бы загустевшей. Недвижимыми облачками покоятся их отражения на тяжелом плотном небе. Не поймешь, что красивее — сами лагуны или облачка над ними?
Ну выдались дни — ликуй, мореход! Ликуй, однако помни: здешние воды набиты рифами, как рыба костьми. И потому держи ухо востро.
Лейтенант Рудаков лениво чаевничал. Он сидел по-домашнему — в рубашке голландского полотна, в нанковых шароварах. Мухи елозили по столу, самовар посвистывал.
Два года Рудаков исполнял должность камчатского начальника. Невесело жилось ему в Петропавловске-городке. Подастся господин лейтенант в казарму, постращает матросиков, чтоб не сатанели со скуки. После ходит, ходит, а рвения явить негде. Домишки, церковь с погостом, лавка… Куда сунешься? К чиновнику, что ли, Российско-Американской компании? Э, надоел. Надоел хуже горькой редьки. Знай на счетах щелкает плешивый черт. Или наливки свои пробует, как провизор в аптеке. А почты все нет да нет. Скука анафемская! То ль дело в прошлые времена. Служил Рудаков на море, с самим Василием Михайловичем Головниным на шлюпе "Диана" плавал. А теперь что? "Диана" в уголке гавани гниет, а он в тесовом своем доме плесенью обрастает.
Рудаков потянулся за брусничным вареньем, но тут в дверь постучали.
— Осмелюсь доложить, ваше благородь, — громко и радостно сказал матрос, — корабль на горизонте!
Рудаков вскочил. Он знал, что корабль еще далеко, у входа в Авачинскую губу, и это оттуда, с высокой скалы, передали семафором известие, но лейтенанту казалось, что он не поспеет встретить судно. Он метался по горнице, искал бритву, орал на матроса, чуть было не опрокинул самовар.
Наконец выбрился, облачился в мундир, выбежал со двора. А на берегу матросы, не дожидаясь приказа, приготовили баркас, гребцы лейтенантовой шлюпки разобрали весла…
Между тем "Рюрик" вспахивал Авачинскую губу.
Больше месяца минуло, как оставил он южные острова и лёг курсом на норд-норд-вест, курсом на Камчатку. Давно угас всплеск туземных лодок, утихли клики островитян.
В неприглядных ночах, в зыбких неверных туманах капитан Коцебу не убавлял, не зарифливал паруса. Скорее в Петропавловск, скорее снарядиться к походу в Берингов.
В середине июня с родной сторонушки натянуло шторм. И понесся с удалым гиком студеный ветер. Пришлось лезть в рундуки, доставать фуфайки и куртки, пересыпанные махоркой для спасенья от моли.
В тропиках температура держалась ровная, как по нитке, — тридцать градусов, ни больше, ни меньше. А тут вдруг паруса оледенели. За полдень, как несколько потеплело, с олонецкой огрузшей парусины с тихим шорохом скользнули пластинки молодого ледка, стеклянно зазвенели, дробясь о палубу, матросы подбирали колкие кусочки, радостно подбрасывали на заскорузлых ладонях.
И температура моря тоже понизилась. Теплое течение Куро-Сиво, теряя скорость и терпение, брало к востоку, в толщу соленых вод упрямо вторгались ветви неласкового Ойя-Сиво.