Волошинов, Бахтин и лингвистика
Шрифт:
В тетрадях можно видеть размышления о природе диалога, инот да имеющие переклички и с МФЯ, и с более поздними саранскими текстами, но иногда отличные от них. И до и после 1952 г. постоянно речь шла о том, что реальное бытие языка возможно лишь в диалоге, а монолог—лишь вырожденная форма диалога, но в черновиках 1952 г. единственный раз происходит как бы их уравнивание в правах: «относительность различия монолога и диалога» рассматривается как бы с двух сторон; монолог – реплика в более обширном диалоге, но и «каждая реплика в известной степени монологична» (209). Рассмотрено отмирание книжных (монологических) и усиление разговорных (диалогических) форм в современном литературном языке (211); здесь можно найти параллели с идеями МФЯ о вытеснении линейного стиля живописным.
Однако и в этих тетрадях, как везде у Бахтина и его круга, указывается на примат диалога над монологом и на неудовлетворительность традиционного лингвистического подхода: «Идеалистическое языкознание изучает язык так, как если бы он был монологическим», хотя «нет и не может быть… абсолютного монолога» (213).
Несомненно, здесь имеется в виду не только школа Фосслера, который сам называл себя идеалистом. Здесь же еще одно критическое положение, полностью соответствующее МФЯ: «Лингвист кончает сложным предложением, периодом, которые являются элементами высказывания, и не знает композиции словесных целых» (215). Новое здесь, однако—формулировка о предложении и периоде как элементах высказывания, которая получит развитие в РЖ.
Тетрадь «Диалог II» все более посвящена не собственно диалогу, а высказываниям и речевым жанрам. Видно, как автор пытается выявить границы высказываний и найти критерии законченности высказывания. Выделены, прежде всего, самые простые случаи: с одной стороны, специальные маркеры вроде латинского dixi «(Все) сказал» (фраза, которой принято было завершать письма), случаи явной смысловой исчерпанности вроде доказанной теоремы; с другой стороны, прямые указания на незавершенность высказывания вроде: Подождите, я еще не кончил (221, 227). Однако более сложные случаи не поддаются такому анализу, и затем Бахтин откажется от него и предложит совершенно иной критерий проведения границ высказывания, не опирающийся на собственно языковой анализ.
Постепенно в тетрадях перестает встречаться термин «речь». Снова, как и в МФЯ, но строже, противопоставляются язык и высказывание. И вновь появляется уже нечастый в советской лингвистической литературе тех лет термин «идеология», в конечном итоге не попавший в РЖ. Но соотношение языка и идеологии здесь уже не такое, как в МФЯ, где эти два понятия были полностью нераздельны: «Предложение можно обсуждать только с точки зрения его грамматической правильности. Высказывание уже принадлежит к области идеологии (но оно не обязательно носит классовый характер)… Высказывание, таким образом, входит в область идеологии, но общие типические формы высказываний, т. е. жанры, касаются языка» (227). Итак, теперь уже «идеологическое наполнение» высказываний отделяется от их «общих форм». Здесь же Бахтин вспоминает ключевой в МФЯ и крайне редкий для саранских текстов термин «философия языка». Далее говорится: «Именно в высказываниях, т. е. в речевых жанрах и совершается использование языка в классовых и групповых целях (мировоззренческих, направленческих и др.)» (231).
Но скорее дело здесь не в изменении отношения к связям языка с идеологией. И в МФЯ говорилось о нейтральности языка по отношению к выражаемой с его помощью идеологии. Просто там признавалась реальность «идеологического наполнения» и отрицалась реальность языковой системы (тем не менее трудно было обойтись без слова «язык», что создавало определенную двусмысленность). Теперь же Бахтин еще более отходит от прежнего максимализма, чем в «Слове в романе». Очевиден акцент на том, что надо не отказываться от того, что сделано «абстрактным объективизмом», а учтя все это, идти дальше, от слова и предложения к высказыванию.
И в МФЯ время от времени, особенно при обращении к более конкретным вопросам, эта точка зрения фактически появлялась: «значение» в противоположность «теме», «шаблоны» в отличие от «модификаций». Изучение высказываний «напрямую», без опоры на уже описанные слова и предложения, было утопическим проектом, от которого Бахтин частично отказался в 30-е гг. и полностью отказался в 50-е гг.
Коррекция этого
Изменение подхода меняет по сравнению с МФЯ и более частные пункты концепции. Например, Л. А. Гоготишвили замечает, что в МФЯ говорится о формировании предметного значения оценкой, а в работах 50-х гг. они разведены (573). Это само по себе верно, но разница вытекает из смены подхода: оценка—свойство высказывания и в языковое значение не входит.
В черновиках все время идет поиск нужного подхода и нужных терминов. Исчезает «функция», остаются «жанры» и «стили». Рассматриваются способы разграничения этих терминов. С самого начала Бахтин исходит из недостаточности традиционного литературоведческого подхода к жанрам, указывая на то, что жанр – более широкое понятие: «Разработана только теория литературных жанров, но разработана на специфической узкой основе Аристотеля и неоклассицизма» (222), но «классификации форм бытового диалога до сих пор нет» (233). В целом проблема речевых жанров «лежит на границах лингвистики и литературоведения» (236).
Самая ранняя по времени характеристика жанров у Бахтина содержится в резюме его выступления в октябре 1950 г.: «Жанр непосредственно явление языковое. Жанры рождаются вместе с языком. Отрывать проблему жанра от проблемы языка нельзя. Социо-логизаторское определение жанра неверно. Жанры неклассовы, так же как и языки… Жанр – это орудие, но жанр явление неклассовое, а если он неклассов, то он аналогичен технике, о которой говорит т. Сталин». [741] Запись, вероятно, не аутентична, но суть сказанного ясна. Очевиден акцент на лингвистической стороне проблемы. В то же время в более поздних записях Бахтина говорит ся, что жанр – понятие из области высказывания, а не собственно языка: можно говорить о жанрах высказывания, но лишь о формах языка (243). Еще отмечу, что поначалу в черновиках говорится просто о «жанрах», но в итоговом тексте везде уже «речевые жанры». Сколько-нибудь развернутой системы жанров в черновиках нет, а формулировки не очень строги.
741
Лаптун 2000: 141
В этом же фрагменте появляется новый важный термин «речевое общение», видимо, сходный с отвергнутой «речью»: «Сталинская концепция языка—это концепция языка как системы (притом нормативной), не совпадающей с речевым общением, условием которого эта система является, но неразрывно с (ним) связанной» (272). Здесь и еще в одном месте (237) страшное имя публикаторы все же сохранили в тексте. Но важно справедливое указание Бахтина на то, что «сталинская концепция» в данном пункте—та же соссюровская, только с дополнительным акцентом на нормативности. И эта концепция нужна, но недостаточна: нужна еще концепция речевого общения, главный компонент которой—концепция высказывания.
В конце тетрадей три основные проблемы вновь связываются между собой, говорится о диалогичности высказывания: «Высказывание с самого начала строится с учетом возможного ответа. Высказывание строится для другого. Мысль становится действительной мыслью лишь в процессе ее сообщения другому, сознание становится практическим сознанием для другого (Л. А. Гоготишвили здесь справедливо замечает: „Аллюзия к марксизму“ (589). – В.А.). Обмениваемые мысли неотрывны друг от друга, взаимно отражают друг друга» (279). И о том же ниже: «Цель высказывания – в ответной реакции. Высказывание никогда не бывает самоцелью» (283).