Волшебная палочка

Солоухин Владимир Алексеевич

С необходимостью этого я столкнулся совсем недавно, переводя стихотворение армянского поэта Геворга Эмина. Стихотворение называется «Жалоба». Первые три строфы подстрочника выглядят так:

Может быть, и не виноваты они, господи, Эти мои враги не певчие, Если ты создал меня певчей птицей, Зачем бросил в стаю воронов. Если ты создал меня белой птицей, господи, Что я потерял в этой черной стае, — Где каждая черная птица клюет меня, Воспринимая мой белый цвет, как вражеское знамя. Если уж ты допустил, чтобы клевали меня, И

чтобы я, окровавленный, падал вниз, — Зачем захотел, чтобы я упал именно сюда — В клубок змей.

Итак, три первые строфы. Когда я круг мыслей, образов и чувств, содержащихся в этих строчках, пытался уложить построчно же в русское стихотворение, получалась сухомятка. Наиболее верным принципом я считаю другой: воспринять эти строфы в целом и в целом же выразить по-русски. Но получилось, увы, на строфу больше.

О, господи, они не виноваты. Мои враги. Та разница стара. Меня ты певчим сотворил когда-то, Им когти дал и черный цвет пера. Они не виноваты, но за что же И мудр и милосерден без границ Меня, пичугу белую, о, боже, Ты бросил в стаю черных этих птиц? Что общего отыщется меж нами? Какая мысль в виду имелась тут? Мой белый цвет, как вражеское знамя Они воспринимают — и клюют. Я падаю, летят по ветру перья, Галдеж, не слышно песенки моей. Пусть так. Но для чего — спрошу теперь я — Мне падать непременно в гущу змей?

По следующим двум строфам пусть читатели судят о степени точности перевода, а если их эта степень точности не удовлетворит, пусть попробуют перевести сами. Напечатаем подстрочник и перевод в два столбца:

Ведь кому-кому, а тебе хорошо ведомо, господи, Что птицы когда-то произошли от пресмыкающихся, И каждое пресмыкающееся с черной завистью Смотрит на полет птицы. И как бы ни было оно жалко по сравнению со мной Именно тем и сильнее меня, Что, будучи не в силах парить, Не имеет и страха падения.

Кому-кому, тебе-то не годится Не знать простых вещей наверняка, Что зависть пресмыкающихся к птицам Всегда была остра и велика. Ползучий гад уж тем меня сильнее И тем меня вооруженней он, Что, радости полета не имея, Зато и страха сверзнуться лишен. [2]

2

Целиком эти стихи можно прочитать в журнале «Москва» № 4 за 1976 год.

Я считаю, что подобная степень вольности не дает еще основания ставить под стихотворением: «Вольный перевод с армянского, имярек».

Поскольку эти заметки называются «Как мы переводим» и задача у них — показать широкому читателю стихов нашу переводческую лабораторию, кухню, соотношение подстрочника с получающимся конечным результатом, я осмелюсь закончить эти заметки еще двумя конкретными примерами из своей переводческой практики. Небольшое стихотворение Павла Боцу. Вот что я получил в качестве исходного, так сказать, материала.

У памяти законы неопределенны, неясны. Ее

багаж (возы) еще в пути (мы еще многое вспомним). Я жду ее звонка, какой-нибудь вести Лучше или хуже, или так себе. Она придет и поздним часом принесет, Распустит почки болей, забот, горестей, Она не заботится, что принести, И не выбирает, не отделяет пшеницу от плевел. Она не прилавок (базар), чтобы подойти — И выбирать, что нравится. При ее дуновении вздрагивает одновременно И белена (бурьян), и шелестящие тополя.

Теперь стихотворение в переведенном виде. Я назвал его «Память».

У памяти моей свои законы, Я рвусь вперед, стремителен маршрут, Ее обозы сзади многотонны, Скрипят возы и медленно ползут. Но в час любой, мгновение любое — Как бы звонок или включают свет. Ей все равно — хорошее, плохое, Цветок, плевок, ни в чем разбора нет. Где плевелы, пшеница — нет ей дела, Хватает все подряд и наугад, Что отцвело, отпело, отболело, Волной прилива катится назад. Тут не базар, где можно выбрать это Или вон то, по вкусу и нужде, Дожди, метели, полночи, рассветы Летят ко мне в безумной чехарде. Ей все равно, как ветру, что тревожен Проносится над нами в тихий день И всколыхнуть одновременно может Бурьян, жасмин, крапиву и сирень.

До некоторой степени процесс оригинал — подстрочник — перевод можно сравнить с процессом перевозки деревенской дома (избы) на новое место. Надо избу сначала разобрать, и она будет представлять собой бесформенную кучу бревен, кирпича, кровельного железа, решетника, теса, мха, гвоздей, планок и прочего. Это и есть подстрочник. А потом надо опять собирать избу. Конечно, новая изба, вернее, изба на новом месте, мало отличается от старой, хотя и там не каждый гвоздь, не каждый кирпич ляжет на прежнее место, но ведь на то оно и есть искусство, чтобы все в нем было не так уж просто. Бревна во время перевозки не становятся ни короче, ни длиннее, а слова при буквальном их переводе становятся и длиннее и короче. Может измениться даже их количество, и уж конечно, последовательность, и уж конечно музыкальное их звучание. Приходится, подгоняя их снова одно к другому, строгать, подпиливать, тесать, наставлять, подрубать, наращивать, заполнять пустоты (хотя бы ритмические) и вообще, если быть точным — строить заново.

Простой выход нашли теперь итальянцы и французы. Они, переводя, пересказывают прозаически лишь смысл стихотворения и этим довольствуются, считая, быть может и справедливо, что в самом строгом смысле слова поэзия переводу не поддает. Но хочется все же по-русски читать стихи, а не сухой пересказ, пусть и точный по смыслу. Вот почему мы допускаем при переводе определенные вольности.

Объединяет личность поэта…

По-прежнему спорным остается вопрос: если поэт или писатель много переводил с других языков, правомочен ли он эти переводы издавать отдельным томом (или томами) под своим именем? Иногда мы чувствуем, что это выглядело бы по меньшей мере странно, иногда это кажется нам естественным и нормальным, А если так — где же граница странного с естественным, и что именно превращает странное в естественное?

Стихи Лермонтова «Воздушный корабль», «Горные вершины спят во тьме ночной», «Они любили друг друга так долго и нежно» мы встречаем всегда в книгах Лермонтова и считаем стихами Лермонтова, хотя указано соответственно, что это из Цедлица, из Гете, из Гейне.

У Пушкина есть «Песни западных славян», переведенные с французского, а написал эти песни и ввел Пушкина в заблуждение Мериме. Общеизвестная литературная мистификация. Но все-таки это издается под именем Пушкина, так же, как некоторые стихотворения Анакреона, Мицкевича, Шенье.