Волшебный лес

Бонавири Джузеппе

— Растения мыслят, — настаивал он.

Он давно убедился в этом на собственном опыте, когда случалось спать в поле, под листом пырея, или на склоне, в чашечке дикого гладиолуса, а самыми жаркими ночами — в траве у ручья.

А еще он говорил, что мыслят они иначе, чем мы, ибо у всякого живого существа свой нрав и обычай.

— Если бы ты вглядывался повнимательнее, если бы у тебя были усики вроде моих, — говорил он в заключение, — ты оценил бы по достоинству то мгновение, когда травы, кусты, вообще все растения вдруг становятся прозрачными,

их чистые линии исчезают и в воздухе появляются тончайшие лучи — это и есть мышление растений.

Словом, с Алкмеоном мне было занятно еще и потому, что его умствования отвлекали меня от сиюминутных ощущений; он рассуждал обо всякой всячине, например о том, что свет набирает силу, отскакивая от ветки к ветке и от травинки к травинке.

Между прочим, я узнал от него, что всю снедь, которую Изорино приносил мне, он тащил из чужих гнезд или отыскивал среди отбросов.

Я собрался улететь прочь.

Однако я имел глупость сказать об этом удоду. Тот не смог скрыть бешенство: вращал своими маленькими глазками, побагровел до самых перьев. И, поднявшись в воздух, вскоре исчез за изгибом долины Инкьодато.

Он поступил со мною подло. Опоил меня дурманящими соками трав, и я крепко заснул.

Проснувшись, я обнаружил, что крепко привязан за крылья и за лапы к большому камню, и, право же, освободиться никак не мог, потому что и шея у меня была зажата.

Теперь конец, подумал я.

Раз в день Изорино бросал мне с высоты плоды рожкового дерева, растерзанных летучих мышей, яблоки и капустные листья.

Не знаю почему, но Алкмеон не появлялся.

Больше всего меня удручало то, что мне предстоит такой бесславный конец после того, как я снискал общее уважение и восхищение.

Изорино предусмотрительно держался подальше от меня, перелетая с оливы на оливу, исчезая и появляясь снова, издеваясь надо мной или просто наслаждаясь моей беспомощностью и унижением. Изредка он взлетал над верхушкой дерева, да и то так невысоко, что его мог бы разглядеть даже крот.

Однажды вечером, когда в воздухе уже чувствовался первый осенний холодок, я увидел, как над Минео взошла двурогая луна и выплыла в небо над плоскогорьем.

Гляди-ка, подумал я, ей, что ли, тоже пришла охота поглумиться надо мной?

Конечно же, она поднялась из темного, холодного места. Она наливалась белизной, отбрасывая огромные рогатые тени на оливы, на миндальные деревья, на небо и на все видимое вокруг.

В эту ночь все молчало, даже лягушки. Я наблюдал за беззвучным восходом луны и заметил, что в углублениях на ее поверхности были темные пятна — быть может, долины или какие-то неясные фигуры. Сам не знаю, почему я вдруг подумал о Тоине, как будто у нее могло быть нечто общее с этим светилом или с веществом межзвездного пространства. И странно показалось мне, что прежде я был всегда так поглощен земными делами и не наблюдал с должным вниманием за восходом луны, ее фазами и движением по небу.

— Ах, если бы я не был связан! — воскликнул

я.

Я подумал, что каким-нибудь путем, верно, можно туда добраться; потом задался вопросом, отчего это светило всегда проделывает по небу один и тот же путь, движется всегда из одной его точки в другую, будто вращается небо, а не оно само. А ведь Тоина могла находиться там в какой-нибудь впадине, которую не давал разглядеть яркий свет; Тоина, захваченная вращательным движением луны, совершающая вместе с ней головокружительный небесный путь, — быть может, один поток воздуха подхватывает их обеих и несет с востока на запад.

— Смотри-ка, смотри-ка, — шептал я.

Так, размышляя о том, почему иные звезды все время остаются на заднем плане, словно движутся по более протяженным орбитам или же воздухоподобная субстанция увлекает их к отдаленным окраинам или в противоположную часть небосвода, я задремал.

Разбудил меня Алкмеон; видя, как крепко я связан, он засмеялся едва слышно, так, что не дрогнул ни один лист, и весь он купался в лунном луче.

— Это удод тебя так скрутил?

И снова засмеялся. Я сказал ему:

— Ты должен мне помочь.

Он заглянул за камень, к которому я был привязан, и увидел, что мои путы были сделаны из стеблей тростника и молодых побегов ивы.

Он сказал мне, что сейчас ничего не сможет сделать, тут требуются помощники; а потому он вскочил мне на спину и исполнил для меня грустную прощальную песнь, странно звучавшую в залитом белым светом воздухе.

— Постой, — прервал он вдруг пение, — а твой друг Аполлодор?..

И мы мгновенно разработали план, как разыскать Аполлодора и известить его обо всем. Это было просто. Не буду посвящать вас во все подробности. Скажу лишь, что Алкмеону удалось это сделать с помощью пчелы Риоро.

Разгоралась заря, когда ко мне прилетели Аполлодор с Антисфеном и, увидев меня, чуть не лопнули от смеха; Панеций веселился не меньше их, прыгая по ветвям гранатового дерева.

Сию же минуту я был освобожден. Мы стали поджидать удода, который не замедлил явиться. Он летел, набирая высоту, со стороны Инкьодато и, не увидев меня на обычном месте, со злобным карканьем стал носиться по небу. Антисфен и Панеций напали на него и сбили на землю.

— Не надо, бросьте его, — уговаривал я, — все-таки он не дал мне умереть с голоду.

Удода привязали к нижней ветке оливы, он громко сетовал, проклинал меня, неблагодарного Апомео, и никчемность этой жизни.

Медленно взмахивая крыльями, я пролетел между ветвями тамариска, росшего у пещеры. Странно было чувствовать себя таким свободным, способным вернуться в утраченный простор.

— Отпустите меня! — кричал удод.

Антисфен попросил пчелу Риоро достать меду слаще и душистей гиметского, и пчела с жужжанием унеслась к долине Инкьодато.

Дятел забавлялся, выдалбливая ствол дерева старательно, точно хороший кузнец; один лишь этот звук нарушал безмолвие Камути.