Волшебный лес
Шрифт:
Панеций охотно согласился, его привлекали рискованные приключения и возможность подстраивать всякие каверзы обитателям тех мест, которыми мы полетим.
Самым упрямым оказался Аполлодор, он дал себя уговорить чуть ли не в последнюю минуту, рассчитывая, очевидно, что при его маленьком росте будет нетрудно укрыться от нападения — хотя бы в гуще трав или же застыв и слившись в одно бурое пятно с поверхностью скал или обнажившейся землей.
Мы тронулись в путь ранним утром; я поднялся высоко вверх, друзья последовали за мной, чтобы в последний раз взглянуть на долину
— Никогда не видел стрекоз такого цвета, — сказал Панеций; он стал гоняться за этими созданьицами и переловил, сколько смог.
Пруд окружали заросли камыша, тростника и папируса.
Мы спросили у одной куропатки, видела ли она людей; она ответила, что никогда не встречала этих вредоносных животных.
— Счастливая! — воскликнул Аполлодор.
Не мешкая, мы продолжали путь.
Я летел впереди, посредине небосвода, ведя за собой остальных и не торопясь, чтобы не так быстро устать.
Как только темнело, мы спускались на землю, садились на дерево или на пригорок, где ничто не нарушало тишину, и ждали восхода луны, которая должна была указать нам дорогу.
В те дни она появлялась, обращенная вогнутой стороной к западу, вдвое меньше своей величины, но сжатая черным кольцом, которое позволяло определить ее истинный размер.
— Мы приближаемся к ней, — говорил Панеций.
Так нам казалось.
Однажды мы летели над оврагом, и вдруг нам навстречу повалил густой дым, поднимавшийся над какими-то кучами песка. Дым был удушливый, как сера, он валил безостановочно и вверху стлался зловещим облаком.
— Что бы это могло быть? — недоумевал Аполлодор.
Мы круто устремились вниз, прямо на этот дым. И оказались на изрытом норами пригорке; в каждой норе лежало множество больших фиолетовых яиц.
— Ну и ну! — сказал Панеций. — Знаете, мне кое-что пришло в голову. Спустимся, посмотрим?
Аполлодор сказал, что лучше, мол, все оставить как есть и не обращать внимания на этот питомник вонючих яиц.
— Надо же чем-нибудь развлекаться в дороге! — настаивал Панеций.
В овраге лежало поваленное дерево с целым лесом вывернутых корней; мы опустились на, него.
— Интересно, — сказал я.
Дятел одним прыжком вскочил на яйцо, которое вдруг треснуло, выпустив густой дым, скрывший от нас нашего друга. Скорлупа лопнула с резким звуком, и, к нашему изумлению, из яйца вылез человечек, влажный и желтый, словно вымазанный серой. Воняло от него ужасно.
— Гляди-ка! — удивился Аполлодор.
Из яиц вылуплялись все новые человечки, и Панеций хотел было склевать их, но Антисфен сказал: нет, это бесполезно, все равно очень скоро они наводнят весь
— Брось, Панеций, не надо!
Все человечки катились, будто шарики, к большой луже посреди питомника и погружались в нее по пояс, словно должны были еще повариться в клокочущей серной жиже.
— Кто бы мог подумать? — сказал Аполлодор.
Мы продолжали наблюдение. Какое-то время не было видно ничего, кроме бугорков желтоватой земли, чахлых деревьев и тумана.
— Летим дальше! — крикнул Антисфен: путешествие казалось ему полным превратностей.
Мы встретили еще не один такой ров, где люди отложили яйца. Все они были одинаковы: застланные пеленой дыма, наполненные оглушительным треском непрерывно лопавшейся скорлупы.
Когда мы пролетали над этими местами, Антисфен замечал однообразие происходящего в них необъяснимого круговорота. Люди, по его словам, были лишь простые феномены на извилистом пути бытия, а вот мы, птицы, представляем собой ноумены.
— Не только птицы, Антисфен, — уточнил я.
Я стал говорить о растениях, о цветах и об остальном; тут мы горячо заспорили, нам приятно было лететь и беседовать, так как лучи солнца жгли не особенно сильно, а желтизна лесов и сверкание потоков под нами умиротворяли душу.
Панеций не принимал участия в этих спорах: он считал, что бесполезно отстаивать или исследовать превосходство одной породы существ над другой, ибо все они подвержены тлению и находятся в непрерывном развитии и становлении.
Поэтому он часто оставлял нас и отправлялся выискивать насекомых, пронзая стволы насквозь или обдирая с них кору, чтобы мы прервали беседу и вслушались, с какой необыкновенной четкостью он работает клювом. Аполлодор все время был с нами, а если вдруг чувствовал усталость, улетал в густые заросли ивняка и резвился там, выделывая пируэты в воздухе.
Так, беседуя, наслаждаясь беззаботным и приятным полетом, мы достигли крайнего предела Сицилии, где горы террасами спускаются к морю, стремящему волны на скалы. Солнце заканчивало свой небесный путь, горизонт охватывала багровая полоса, цвет ее постепенно менялся, приближаясь к желтому. Аполлодор держался рядом с нами, часто взмахивая крыльями, чтобы не отстать; он показал на воду и сказал, что даже в небольшом количестве она расплывается по воздуху и образует ровную поверхность, где невозможно отличить единицу от множества, отделить каплю от капли.
Мы все еще летели с легким ветерком над деревьями и над водами, и Панеций предложил отдохнуть перед тем, как помериться силами с морем.
— Летите за мной, — сказал он. — Нам нужно подкрепиться.
Под нами был морской берег, дробивший солнечные лучи на тысячи осколков, и мы направились к скале, сплошь заросшей фиговыми деревьями.
Там было хорошо и вдоволь плодов. Панеций помогал нам собирать фиги и аккуратно сдирал с них кожуру своим длинным клювом; он сказал, что многие завидуют нашей безмятежности и нашему покою, а потом заговорил об этих сладчайших плодах и, потешаясь над нами, важно сообщил, что они бывают черные, белые, каштановые, зеленые, голубые.