Волшебный свет
Шрифт:
Золовке видней, у нее целых трое! Хорошо бы Элла жила где-нибудь поблизости, чтобы каждый день можно было к ней заглянуть или позвонить и спросить совета. Но муж её – нефтяник и вечно мотается с семьей по всему свету. Сейчас они в Дубай и в Англию вернутся в лучшем случае через год.
А сестра Дилан, у которой тоже дети, живет в шестидесяти милях, в Озерном крае. Позвонить, конечно, можно, но это не утешает: того, что наболело, по телефону не выскажешь.
Росс присел на постель и взял ее за руку. Теперь он пытался понять и успокоить ее, но она уже взвинтила себя, и его утешения только подлили масла в огонь.
– Дилан, я не могу пропустить это совещание, пойми. Это моя работа. Там будут обсуждаться срочные дела. Вдруг без меня примут решение, с которым я не согласен? А тебя взять с собой я не могу: на такие совещания жен брать не принято.
– Я бы осталась в отеле, – вяло возразила она.
– Дилан, у меня там совсем не будет времени, а долгая тряска в машине тебе сейчас ни к чему, согласись. У тебя за полчаса ноги затекут и спина разболится.
Опять он прав. Теперь, стоит ей проехать две мили до деревни – и она целый день ходит разбитая. Как обидно: раньше собственное тело слушалось се во всем, а теперь на каждом шагу подводит. Возразить было нечего, и она молча глядела на мужа.
Он засунул руку во внутренний карман пиджака.
– Я тебе оставлю свой мобильный. Даже если телефон отключится, ты все равно сможешь вызвать «скорую». – Он положил телефон на столик возле кровати и наклонился к ней. – Ну что, успокоилась?
– Что ты со мной как с ребенком? Оставь, пожалуйста, этот снисходительный тон! По-твоему, все беременные – непременно дуры?
– Уж одна-то наверняка! – Росс нетерпеливо тряхнул своей черной гривой. – Я не могу тут до завтра с тобой препираться. К обеду я должен быть в Йорке.
Он коснулся ее щеки теплыми губами. Она отвернулась, чтоб не он видел, как затрепетали её ноздри от запаха его чисто выбритой кожи и от воспоминаний об ушедшей весне, когда они в сумерках сгорали от страсти на ложе из густо-зеленых папоротников.
Как давно это было! Слезы вновь навернулись на глаза. До чего же хорошо все начиналось, и куда теперь ушли и смех, и страсть, и близость?
Росс больше не любит ее. Тут двух мнений быть не может! Ему неприятно спать с ней в одной постели, и едва ли можно его винить. Мало того, что страшная стала как жаба, так еще все ночи ворочается, и ноги сводит судорогой.
– Так ничего и не скажешь на прощанье? – спросил он уже более миролюбиво. – Что тебе привезти из Йорка? Загадывай три желания.
У Дилан закружилась голова от всех пережитых страхов и обид. Комната поплыла перед глазами. Лицо ее горело. Волнистые каштановые волосы разметались по подушке. Наконец она все же собралась с духом и встретила его взгляд.
– Три желания? Загадала! Никогда с тобой не встречаться. Не выходить за тебя замуж! Не носить от тебя ребенка!
Росс на миг окаменел. Глаза полыхнули так, что она невольно съежилась. Потом, без единого слова, он круто повернулся, взял дипломат, собранный еще с вечера и вышел, хлопнув дверью спальни.
– Росс! – выкрикнула она в отчаянии. – Росс, постой! Прости, я не то хотела сказать!
Она выбралась из постели, но не смогла сделать и шагу: ноги подкашивались. Так и стояла босиком в мятой ночной рубашке, не зная, что делать дальше.
Потом еле-еле доковыляла до окна и услышала урчанье мотора. Чуть не сорвала шпингалет, пытаясь открыть окно. А глаза были прикованы к черному лендроверу и чеканному профилю за стеклом под копной черных волос. Шпингалет наконец поддался, и в спальне закружился ледяной ветер, но Дилан его даже не почувствовала.
– Посмотри на меня. Росс! – молила она. – Ну прости, пожалуйста!
Он ее, конечно, не услышал и вверх не посмотрел. Жалобно скрипнули покрышки на неровном гравии; вцепившись в подоконник, Дилан вслушивалась в затихающий гул мотора. Вскоре он смолк совсем, и она осталась одна под клубящимся небом.
Крепкий, добротный дом под черепичной крышей, конечно, выдержит любой ветер с холмов и с моря. А в огород можно и не выходить, тем более теперь она туда и в тихие дни ходит только за картошкой и зимней капустой: летнее изобилие давно кончилось.
Дилан все стояла, не замечая холода и того, что легкая рубашка колоколом раздувается вокруг нее. Наконец все-таки сообразила закрыть окно и, не вытирая слез, уставилась на опостылевший пейзаж за ним. Хоть бы еще один дом был в поле зрения, еще одна крыша, труба дымохода, вьющийся белый дымок – хоть знать, что ты не одна в целом свете! Трудно себе представить, что где-то есть шумные улицы, магазины, театры, кафе, автобусы, люди, – неужели они есть там, за этой гнетущей пустотой, за этим безмолвием деревьев?
Деревья, деревья, деревья… Как же они надоели!
– Ненавижу тебя! – крикнула она раскидистой норвежской ели, что, как гора, высилась на опушке рядом с серебристым пирамидальным кипарисом, который, пожалуй, мог бы ей понравиться, будь у нее настроение получше. Росс говорит, что нарочно посадил на опушке несколько лиственных деревьев (надо же хоть немного смягчить суровое хвойное однообразие), но едва ли что-то могло бы нарушить безжизненный покой этих великанов.
Все-таки он какой-то неестественный, этот лес. Посажен исключительно для торгово-промышленных целей; деревья стоят ровными рядами, как в строю. А раньше здесь наверняка была живописная вересковая пустошь, по которой свободно гуляли ветра, и на каждом клочке земли, на каждой былинке копошилась какая-нибудь мелкая птичка или букашка. Теперь деревья вытеснили отсюда вес живое. Кому же понравится жить в вечном мраке?! Вот и она его с трудом выдерживает.
Дилан почувствовала наконец, что замерзла, и вернулась в постель. Что-то вдруг кольнуло в пояснице, и Дилан, тихо застонав, стала растирать ее кулаком. Хватит валяться, от этого спина еще больше болит. Пора вставать.
Взглянув на часы, она удивилась: уже без четверти восемь. Дел у нее, правда, особых нет, но все равно, пока оденешься, пока в доме приберешь, время и пролетит. Надо чем-то себя занять, чтобы не думать все время об одном и том же. А завтра дел еще прибавится. Завтра сочельник, их первое Рождество.