Волшебство и трудолюбие
Шрифт:
И мы бредем по тропинке меж виноградниками, вдоль низенькой ограды, сложенной из песчаника, на ней неподвижно греются маленькие ящерицы, которые, заслышав шорох, молниеносно исчезают в расщелинах. Где-то за купами резной листвы виноградника обыкновенный хрипловатый голос тянет крестьянскую невеселую мелодию, простую, человеческую песню-спутницу,
— Какая хорошая песня, — прислушиваюсь я.
— Э-э-э! Что это за голос — скрип арбы, а не голос. У нас в Неаполе такие певцы! Райские голоса, бельканто! Как возьмет верхнее ля — тысячу лир сразу потянет. Вот это голос!
Внизу теперь уже два голоса сливаются в невеселой песне: к мужскому хрипловатому примкнул такой же женский.
— О! В арбу впрягли ослицу! — острит мой кавалер, но почуяв по моему молчанию, что перехватил, выходит из положения: — У нас в Италии даже камни поют.
— И тоже за деньги? — не выдерживаю я.
Антонио удивленно вскидывает брови.
В «Дании» специально для Горького на большой террасе мы развесили картины Петра Петровича. Это была одна из традиционных встреч русских людей на чужбине. Мы сами развешивали картины, их было около двадцати пяти, последних соррентийских работ: пейзажи с Везувием, вечерним, утренним, сквозь оливы. Тут были и «Могила Сильвестра Щедрина», и «Неаполь на фоне гор», и натюрморты с виноградом, и сбор апельсинов, и все, что вобрал Петр Петрович из новых впечатлений после долгого перерыва за годы Гражданской войны и что тогда щедро переносилось на холсты. Совершенная красота природы захватила его, как он потом говорил, «до порабощения». Насыщенная эмоциями природа влияла на него так, что, поддаваясь, он не вполне владел своим собственным видением, терял внутреннюю уравновешенность и не «трезвел» в процессе творческого воплощения. Он считал эту «трезвость» совершенно необходимой для выражения собственного стиля. Вот почему впоследствии Петр Петрович считал свои итальянские работы «идущими под уклон» в понятии роста и взыскательности к самому себе.
Но тогда, в Сорренто, вдали от родины, всем нам, и семейству Пешковых, и другим друзьям, итальянские работы доставили большую радость. Они были полны той счастливой «легкости», которая не тревожит, не вызывает волнения, а только радует и дает «отдохновение»…
Многие из этих работ пользовались большим успехом, многие остались в Париже, Лондоне, Венеции, разлетелись по разным городам всего мира, но две из них — «Сад в Сорренто» и «Везувий с парусными лодками» — и сейчас связаны с именем Горького. Первая была куплена Алексеем Максимовичем тогда же, на выставке в «Дании», и находится сейчас в музее города Горького, а вторая была подарена ему моим отцом и сейчас висит в горьковском Доме-музее в Москве…
Гости наши расходились в тот вечер с выставки довольные и какие-то торжественные. Алексей Максимович пригласил всю нашу семью на следующий день обедать на виллу «Масса».
На следующий день с утра я собралась за фруктами. Антонио уже ждал меня под «Минервой». Был воскресный день, и мой «амико кон бичиклетта» был чисто выбрит, в белой рубашке, при галстуке и даже в светлом костюме, правда, пиджак от него он старательно сложил и приторочил к сиденью.
— Бонджорно! Что это за компания была у вас вчера на террасе?
— Синьор Массимо Горки и его семья, — говорю я. Антонио цокает языком и качает кудлатой головой, на которой ради праздника дыбом торчит соломенная шляпа с синей лентой.
— Вот это знаменитый человек! Жаль, что его сын уже женат, а то он бы непременно посватался бы к твоему отцу, — тут он хитро подмигивает, — и жила бы ты теперь на вилле «Масса».
— У сына Горького такая красивая жена! — говорю я.
— Знаю, видел. Похожа на итальянку, от наших не отличишь… Маленькая такая — грациозная.
— А мне нравятся такие тоненькие.
— А мне нравятся полные, форте! — Он с восхищением оглядывает меня с головы до пят. — Слушай, форестьера, сегодня вечером за городом, у каменоломни, будет работать бродячий цирк. Хочешь, провожу тебя туда?
Хочу ли я? Можно ли сомневаться? Конечно! И тут я вспоминаю, что мы приглашены к Горькому на обед. Как быть? Ну ничего, что-нибудь придумаю. И мы договариваемся встретиться, но не как всегда, под «Минервой», а возле виллы «Масса» в шесть вечера.
Мы доходим до рынка, он сегодня особенно ярок, с окрестных сел понаехали на арбах горцы-крестьяне. Поют, кричат, спорят, смеются, тут же волынщики гудят на волынках и извечные цыганки в монистах пристают с гаданьем. Антонио берет в пальцы мои длинные ленты от галстука.
— Давай привяжу тебя к рулю, а то потеряешься, — хохочет он.
— Я же не коза! Нон соно капра!
— Ты — чудо! Ста мираколо!
Барышни, русские барышни двадцатых годов! Сколько вас было, сразу же не захваченных энтузиазмом построения нового общества? Сколько вас было, по традиции готовящихся стать женами и матерями? Именно тех, кого ныне снисходительно отмечают в графе «Профессия» — «домашняя хозяйка».
А ведь слово «дом» священно. И слово «хозяйка» почетно и даже величаво, — правда, только тогда, когда эти понятия занимают должное место в построении именно нового общества. Такого, в котором не должно быть убийц, предателей, растлителей, грабителей.
Первое и главное место в жизни маленького человека должна занять мать. Ее психология — тот фундамент, на котором возводится новое здание человеческой жизни.
И все же среди бывших барышень ныне больше пенсионерок, чем непенсионерок. Но если непенсионерка к старости счастлива и согрета заботой, уважением и любовью своих детей, значит, все пути ее были верными и домашняя хозяйка подняла свой «титул» на большую высоту, ибо ее сыновья и дочери стали верными сыновьями и дочерьми Родины…
Однако я что-то далеко ушла от «трех сосен, в которых блуждала»… Они сидели втроем в кабинете Горького: хозяин, пригласивший нас к обеду, моя мать и мой отец. Брат Миша, Максим, Тимоша пошли на площадку над обрывом виллы «Масса», откуда открывался чудесный вид на залив.
Я стояла в дверях кабинета, выходившего на террасу, и слушала. Алексей Максимович читал рассказ. Кабинет был небольшой, но не производил впечатления писательского рабочего угла. Вилла «Масса» принадлежала фамилии Бурбонов; Алексей Максимович снимал ее вместе с обстановкой и, поскольку не собирался здесь оставаться надолго, не создавал для себя нужных условий. От старой, неудобной и неуютной мебели времен Директории веяло холодом.