Волшебство и трудолюбие
Шрифт:
Не чувствуя себя ни уязвленной, ни огорченной, я только еще отчетливей осознала всю трудность и ответственность работы по документам о современнике. Какой же чуткостью надо было обладать, чтобы так достойно, умно и добро указать писателю на его заблуждения и этим избавить его от дальнейших!
Потом разговор принял совсем иное направление. Я вспомнила, что в своей автобиографии Эжени большое место уделяла своим предкам. Со всей серьезностью она писала, что бабушка ее с материнской стороны была настоящей маркизой. И когда прадед-маркиз
— Скажите, кажется, ваш дед был знаменитым художником? А откуда он родом? — спрашивала мадам Коттон, звеня ложечкой в кофейной чашке.
Я рассказала о Сурикове и о его казачьем происхождении от сибирских ермаковцев.
— А женат он был на казачке?
— Нет, как ни странно, он был женат на француженке, Елизавете де Шарет.
Мадам Коттон изумлена:
— Француженке? Притом еще дворянке, де Шарет! Как же она попала в Сибирь?
— Они встретились не в Сибири, а в Петербурге, куда мой дед поехал учиться живописи в Академии. А бабушкины родители встретились в Париже, ее мать была дочерью декабриста Свистунова, высланного во Францию вместе с семьей.
— Вот интересно! — оживилась Эжени. — Значит, обе семьи были из революционеров. Ведь де Шарет был известным революционером… А вы знаете, что в моей юности о нем пели песенку «Капитан де Шарет»? — И вдруг мадам Коттон слабым голосом запела песенку о капитане де Шарет.
Бог мой! Как могла я в эту минуту проявить столько легкомыслия и лености, что не записала эту песенку… Теперь, когда Эжени Коттон нет уже в живых, никто не пропоет мне этой мелодии и не продиктует этих слов…
Мадам Коттон провожала меня сама. В сереньком пальто, с непокрытой головой, стояла она возле калитки своей виллы «Джек», на мостовой переулочка. День был теплый, яркий, со старой липы, свесившей ветви над каменной оградой, сыпались на нас желтые крапчатые листья. Эжени взяла обе мои руки в свои хрупкие пальцы и смотрела на меня с милой, чуть перекошенной улыбкой.
— Ну, поцелуемся с вами, мадам! Когда-то мы теперь с вами встретимся.
Я схватила ее в объятия и крепко расцеловала.
— Идите вниз по улице, дойдете до моста, и сейчас же за ним станция метро, — заботливо напутствовала она меня. — Прощайте, мадам, передайте всем друзьям привет. Очень рада была с вами познакомиться и встретиться, хоть, может быть, вам эта встреча не принесла пользы… Но я очень люблю русских!
Если б только знала она, какую большую пользу принесла мне эта встреча…
Мятежник с гитарой
Знаменитая эстрадная певица Жюльетт Греко сидела в красном халатике перед зеркалом в своей уборной и гримировалась. Я тихо вошла и встала за ее спиной, и когда секретарша доложила ей, кто я и с какой целью пришла в зал Шайо, она не нашла нужным повернуться ко
— Вы из Москвы?
— Да. Хотела бы услышать ваш концерт, но билеты все проданы…
— Все раскуплено за месяц до гастролей. — Она смотрела на меня сквозь зеркало, проводя пуховкой по искусно загримированному лицу. — Я собираюсь к вам в Москву. Говорят, у вас там здорово холодно. Я боюсь холода… Скажите, у вас в январе большие морозы?
— Бывают до тридцати градусов. Но не кажется ли вам, что есть забота более важная, чем московские морозы? От них можно укутаться в меховую шубку… Для французской певицы есть более сложные вопросы, чем климат в России.
— А именно? — Жюльетт взяла синий карандаш и положила лазурные полосы на веки с густыми, наклеенными ресницами, отчего разрез ее глаз удлинился, белки поголубели, зрачки почернели, овал лица стал уже. — Что же, по-вашему, еще мне угрожает? — спросила она.
— Вы ведь поете по-французски, и вас не поймет широкая публика. Я поэтесса и хочу предложить вам перевести все ваши песни и дать эти переводы отпечатать в программе в виде буклета. Тогда вас будут совсем иначе принимать.
Вертящийся стул под Жюльетт мигом повернул ее лицом ко мне.
— О-о-о! Это совсем другое дело!.. Жанна, — обратилась она к секретарше, — пройдите к администратору и попросите билет для мадам.
Жанна тут же выбежала из комнаты.
— А Брассанса вы тоже будете переводить? — спросила Жюльетт, поправляя на лбу прядь смоляных волос.
— Нет, поскольку он не получил приглашения к нам на гастроли.
Жюльетт скинула халат и осталась в туго обтягивающем ее хрупкую фигурку трико черного цвета. Камеристка натянула на нее узкое черное платье до пят, с длинным рукавом и высоким воротником. Ни единого светлого пятна, кроме лица.
Жанна вернулась с билетом в руке.
— Вот… Пожалуйста, мадам. Но, к сожалению, только стоячее место…
Меня взорвало от негодования, но я сдержалась.
— Стоя я слушаю только Гимн Советского Союза, — спокойно возразила я.
— Вы можете сесть на ступеньки, — нимало не смутившись, предложила мне Жанна.
— А на ступеньках пока я слушала только Эдит Пиаф…
Тут уже вспыхнула Жюльетт и, выхватив из рук секретарши билет, быстро, насколько ей позволяло узкое платье, вышла из уборной.
Она вернулась через пять минут и вручила мне билет в первом ряду амфитеатра. Поблагодарив певицу и договорившись с ней о встрече на завтра, я отправилась в зал.
Не буду рассказывать о выступлении Греко, от которого я, понятно, была в восхищении. Но то, что я увидела и услышала после антракта, стало основой для этого рассказа.
Я ничего не знала о Брассансе до этого вечера, я даже не слышала его пластинок. Но уже до поднятия занавеса меня насторожили появление множества новой публики и полицейские в дверях зала.