Волшебство и трудолюбие
Шрифт:
Вероятно, ни одному поэту не пришло бы в голову сравнивать томную московскую красавицу с монгольской княжной. Только в воображении Васильева, перенасыщенном восточными, киргизскими мотивами, могла где-то всплыть таинственная прелесть восточных женщин и воплотиться в «монгольской княжне». И это, конечно, было пленительно и нисколько не противоречило обстановке, в которой родились эти стихи…
Мне был тогда 31 год, я только что вернулась из Америки, где пробыла шесть лет со своим первым мужем. По возвращении нам пришлось развестись с ним, он женился на другой женщине, а я оставалась одна, была еще молода, свободна, привлекательна. Я хорошо говорила по-английски, писала стихи, пела американские песни, подражая неграм, ловко выплясывала их
Когда я встретила Павла Васильева, он поначалу произвел на меня неприятное впечатление. Невзрачный малый, худой, скуластый, с копной белокурых вьющихся волос, с хищным разрезом зеленоватых глаз, с властным очертанием рта и капризно оттопыренной нижней губой. Был он в манерах развязен, самоуверен, много курил, щурясь на собеседников и стряхивая длинными загорелыми пальцами пепел от папиросы куда попало.
Но стоило ему начать читать свои стихи, как весь его облик неузнаваемо менялся, в нем словно загорался какой-то внутренний свет. Глубокий, красивого тембра голос завораживал. Читал он обычно стоя, читал только наизусть, даже только что написанные стихи, выразительно жестикулируя, и лицо его, с тонкими, трепещущими ноздрями, становилось красивым, вдохновенным, артистичным от самой природы. И это был подлинный талант, всепобеждающий, как откровение, как чудо…
Мы вскоре подружились с Павлом, и, бывало, встречаясь у Герасимовых, у скульптора Златовратского или у старой чудачки поэтессы Марьяновой, обожавшей Павла и часто устраивавшей вечера с чтением его стихов, Павел всегда провожал меня домой, и мы долго бродили по летней ночной Москве, встречая рассвет на набережной, и было в этих прогулках что-то романтично-целомудренное.
Павел, имевший постоянный успех у женщин и привыкший к нему, ко мне относился по-особому, я бы сказала — почтительно, хоть это не мешало ему хвастаться мнимой победой. Вот эта «победа» и была причиной создания одного из лучших его произведений — «Стихи в честь Натальи». Так родился образ «той Натальи», в который он вложил свое вдохновение, свою мечту о русской женщине, о красоте. Вообще мне было посвящено пять стихотворений: «Шутка», «Стихи в честь Натальи», «Горожанка», «Клятва на чаше» и «Послание к Наталии». И, пожалуй, ближе всего ко мне стихи «Шутка», в которых Павел непосредственно изображает:
Негритянский танец твой хорош, И идет к тебе берет пунцовый, И едва ль на улице Садовой Равную тебе найдешь… И покуда рядом нет Клычкова, Изменю фольклору — каково! Румба, значит. Оченно толково Крой впристучку. Можно. Ничего, —шутит Павел, как бы разрешая мне подражать неграм. А в конце, верен себе, своему пристрастию к Сибири, он вспоминает обожаемого им Сурикова:
Только не забудь, что рядом с нами. Разбивая острыми носами Влаги застоялый изумруд, По «Москве» под злыми парусами Струги деда твоего плывут.Все остальные стихи, как и почти вся лирика Васильева, носят характер гражданственный, отражающий дух и интересы его времени. В «Горожанке» первая строфа начинается так:
Горожанка, маков цвет Наталья, Я в тебя, прекрасная, влюблен. Ты не бойся; чтоб не увидали, Ты отвесь знакомым на вокзале Пригородном вежливый поклон…А
Он славит город, современность, новый быт:
Ощущаю плоть его большую, Ощущаю эти этажи, Как же я, Наталья, расскажи, Как же, расскажи, мой друг, прошу я, Раньше мог не верить в чертежи?И становится ясным, что посвящение было необходимо поэту как непринужденная любовно-лирическая запевка перед переходом на большую гражданскую тему.
«Клятва на чаше» была написана у меня дома во время грозы. Эти стихи рождены чистым вымыслом поэта, поскольку никогда брат его, о котором он пишет в стихах, у меня в Москве не был и я даже не была с ним знакома.
Однажды на вечере у Герасимовых, как обычно, собралась большая компания. Пришел Павел со своим другом Ярославом Смеляковым, был Кириллов, был прозаик Михаил Никитин, пришел и мой брат Миша, художник, и еще множество друзей.
Я хорошо помню, что в этот вечер я надела новое платье, сшитое мной самой. Оно было длинное, бархатное и украшалось пышными, как два облака, рукавами из оборок розового шифона. Я была в ударе, танцевала, шутила, пила шампанское, и вдруг Павел, от которого можно было ждать любой неожиданной выходки, иногда почти хулиганской, почему-то пришел в бешеную ярость. То ли выпил лишнего, то ли взяла его досада на мою «неприступность», но он вдруг с размаху ударил меня и с перекошенным побелевшим лицом выбежал из квартиры и скрылся. Поднялся переполох. Все мужчины во главе с хозяином Михаилом Прокофьевичем бросились вдогонку. Но найти Павла не удалось.
Но на следующий день в двенадцать часов кто-то позвонил у парадной двери общей квартиры, где я жила в маленькой комнате. Я открыла дверь — передо мной стоял Павел Васильев.
— Прости меня, — сказал он. — Если не простишь, я встану на колени перед твоей дверью и буду стоять, пока не простишь…
Я в бешенстве захлопнула дверь. И он простоял на коленях до трех часов дня. Черным ходом я выбралась во двор, напротив была мастерская отца, там жила вся моя семья. Когда снова черным ходом я вернулась к себе, Павел все еще стоял. Мне звонили по телефону соседи и сообщали, что какой-то ненормальный не хочет уходить с площадки. В конце концов, позвонили из милиции.
Я решила прекратить эту демонстрацию и открыла ему дверь. Он плакал, просил прощения. Я простила его, но он ушел расстроенный. И дружбе нашей пришел конец…
Еще два года жил Павел своей бурной, беспорядочной и насыщенной творчеством жизнью. Друзья его, поэты Смеляков, Клычков, Уткин, любившие его, преклонялись перед его талантом, но удержать от скандалов не могли. Сам Алексей Максимович Горький, очень любивший Васильева, был вынужден вызвать его на суровый разговор. Все было напрасно…
Павел часто выступал и имел огромный успех. Был случай, когда на вечере поэзии в Доме литераторов Борис Пастернак должен был выступать после Васильева. Павел как раз читал «Стихи в честь Натальи» и был встречен такими овациями, что Пастернак, выйдя на эстраду, вдруг объявил:
— Ну, после Павла Васильева мне здесь делать нечего! — повернулся и ушел.
Слава росла, росло и количество недругов. Единственный, неизменный и преданный друг его — жена, Елена Александровна. Елена, с которой он никогда не появлялся в литературных кругах. Вместе они бывали только у своих родных и самых близких друзей.