Воля и власть

Балашов Дмитрий Михайлович

Север… Здесь и очи у белобрысых местных девок были какие-то иные: светло-задумчивые, что ли? И на вопрос об этом ему опять отвечали однозначно: «Весь [63] !» Чудины-меряне встречались и под Москвой, но какие-то не такие, и часто черноволосые, а у этих и волосы что кудель! Когда пробовал заговаривать – девки стеснялись, тупились, отходили посторонь. Бабы, те смотрели храбрее, оногды и сами задевали – прошали. Одна так прямо заявила ему, что, мол: «Какие у тебя парень губы красные, словно бы у девки! Целовать – дак любота!» Бывалый ратник толковал ему вечером: «Вот бы ты, паря, и пошел с нею! Сама просила, дак!» Но Иван, вспыхнув полымем от той похвалы, застеснялся так, что и вновь, после дружеского разъяснения, вряд ли сумел бы взять и пойти с незнакомою бабой, да и московская сударушка не позволила забыть о себе.

63

В е с ь… – название одной из древних народностей, обитавших в северной части Русского государства.

А весна шла, упорно догоняла ратную дружину московитов. И уже нагревались прясла огорожей, просыхающих под весенним солнцем, уже на освобожденных от снега взгорках торопливо лезла первая весенняя трава. Уже оживали мухи, уже птицы торопливо вили гнезда и по промытому влажному небу тянули к северу птичьи караваны, возвращавшиеся из южных жарких стран к родимым гнездовьям.

В мае грузились на дощаники и лодьи. Перекладывали добро и справу, отбирая, что понужнее. Заводили по шатким мосткам стригущих ушами и вздрагивающих кожею коней. Впрочем, и так уже было видно по всему, что на Двину рать выступит пешей или в дощаниках, а верхами будут ехать одни воеводы.

Наконец отвальная – и в путь, по синей холодной воде, отпихивая шестами последние ноздреватые серо-сизые льдины, неуклюже поворачиваясь в стремнинах весенней, идущей вровень с берегами, реки. И опять труд, до кровавых мозолей стертые веслами ладони, и опять мокрая сряда и справа, и брань воевод. (Один челн опружило, и полуутопших ратных, что начинали пускать пузыри, вылавливали, цепляя за платья баграми, волокли мокрых через набои. Ругмя ругали, переодевая в сухое, и заставляя тотчас грести, чтобы хоть как-то согреться после невольного купания.) Тотьму прошли, не останавливая. Поджимало время. Река со всеми ее извивами казалась бесконечно длинной, и когда наконец перед самым Устюгом поднялись высокие обрывистые берега, всех охватила радость, не взирая ни на что: ни на пороги, мели, ни на опасные перекаты, и даже на то, что близок конец пути. Иное: неведомая прежде ширь, величие Севера через очи проникло в души. И как-то понятно становило, почему шли и шли русичи в эти дикие нехоженые места!

Устюг, полный ратным людом, кипел. Улицы переливались через край. Уже подошли вятчане, и Иван на улице, у собора, совсем близко узрел самого легендарного Анфала Никитича. Двинский воевода шел развалисто и неспешно, с кем-то разговаривая, и такая сила была в нем, такая медвежья властная стать, что Иван отпрянул посторонь, и во все глаза провожал героя, а тот, увлеченный беседою, даже и не глянул на юного московита из пришедшей наконец-то рати. «Эко припозднились!» Сам он уже и слухачей посылал на Двину, и готовил суровый урок новгородской вятшей господе, отмщая за казненного брата своего, Ивана Никитина.

После еще не раз видал Иван Анфала, но все издали, и так и не решился заговорить со знаменитым двинским воеводою, что привел свою и вятскую дружбы вновь отбивать у Господина Великого Нова Города утерянную родину.

Глава 12

Добравшиеся до Устюга ратники и слухачи, загодя посланные Анфалом, отъедались, отпивались – приходили в себя. Анфал вел вятчан тою же весенней, рушившейся на глазах дорогою. И уже по Югу, переждав ледоход, как москвичи по Сухоне, выплывал до Устюга.

Слухачи приносили вести неутешительные. Дважды разоренная Двина бунтовать уже не хотела. Мужики собирались косить, а сенов здесь, на Севере, где зима семь-восемь месяцев в году, требовалось немало. И как раз накануне покоса нагрянули Анфал Никитин с Герасимом, с ратью московитов и вятчан. Тщетно Анфал призывал, памятуя о доброхотной помощи ему устюжан, брать в руки оружие и гнать «новогородскую сволочь» со своих погостов. Мужики предпочитали убегать в леса, дабы пересидеть там эту новую ратную беду. Зорили деревни. Сведавши, что дорогую рухлядь крестьяне прятали в монастырях, начали зорить святые обители. Одирали дорогие оклады в храмах, тащили церковную утварь, что из серебра, засовывали в торока парчовые и бархатные ризы. Особенно старались вятчане, обыкшие к грабежу, словно и не православные вовсе! Анфал вешал особенно упрямых на деревьях. Но по мере того, как рать спускалась все далее берегом Двины, приближаясь к Колмогорам, становило яснее и ясней, что поход не удался. Двинян было не поднять. Захваченных в пору первых успехов, когда трупы посеченных новгородцев бросали на путях без погребения, двинских посадников – Андрея Иваныча, Осипа Филлипыча, Наума Иваныча и Дмитрия Ратиславича – в железах волокли с собою. Боязно было их с малою охраною отсылать в Устюг: доброхоты новогородские могли отбить дорогою. Анфал ярел. И единожды Иван – смурной от открывшейся ему изнанки войны: убийств, грабежа и разора, обрушенных на мирных, ничем не виноватых, жителей – встретив воеводу с налитыми кровью глазами, с саблей в руке, с которой стекала кровь, едва не ринул в бег, столь страшен показался ему знаменитый вождь разбойного люда. Происходящее ужасало его. Он как-то тупо брал свою часть добычи, совал в торока, заливаясь жарким румянцем, когда бывалые вятчане звали отпробовать понасиленную ими женку, и отчаянно мотал головой: «Не надо, мол!» Стыдясь глянуть на распятое изобнаженное тело, бесстыдно раскинутые ноги и пустые заплаканные глаза… И конь, доставшийся ему, не радовал, хотя и положил в уме довести животину до дома. Ничто уже не радовало. Иван не робел на борони, да ведь и боев настоящих-то не было вовсе! Был грабеж: вешали не врагов, а своих, не пожелавших вступить в Анфалово войско. И когда уже подходили к Колмогорам, явилось возмездие.

Как после вызналось, не растерявшиеся новгородские воеводы, оставленные на Двине, – Степан и Михайло Ивановичи с Микитою Головней, скопивши вокруг себя вожан, невестимо подошли и ударили на Анфала с Герасимом. Была ночь. Вернее – северная ночь: тишина, яснота, словно туманный день без солнышка, и розовая полоса по всему окоему до полунеба, а там, в вышине, бледно-голубая далекая твердь. В такие ночи тут даже собаки не лают, и потому поднявшийся гомон заставил Ивана вскочить. Он тотчас понял, услышав ржанье коней, топот, лязг железа и крики, что прихлынул враг. Верно, безотчетно ждал того. Ратники еще очумело протирали глаза, а Иван, криво застегнув на груди рубаху, уже намотал портянки, сунул ноги в сапоги и суматошно искал оружие: бронь, которой не пользовался уже давно, шелом и отцовскую саблю. Бронь была незамысловатая, но доброй двинской работы и терять ее не хотелось вовсе. Он выскочил к коновязям. По-за тыном бежали, рубились, кто-то криком кричал, раненный в живот. Иван, сцепивши зубы и тщетно унимая дрожь всего тела, седлал коня, затягивал подпругу уже со слезами на глазах, страшась, что не успеет и будет схвачен, как глупый куропоть, попавший в волосяной силок. Но – Бог ли спас! Он уже был на коне, когда во двор ворвались какие-то «не наши»! Токмо и понял. Дико вскрикнув, огрел плетью коня и ринул, даже не обнажая сабли, встречь бегущим. Чье-то копье проскрежетало по кольчатой рубахе, порвавши накинутый сверх летник. Конь летел наметом, и поводной, груженный добром, скакал вслед за ним без повода, просто по привычке. Где-то там впереди, у церкви, рубились. Ор и мат стояли до небес. И Иван, придя несколько в себя, поскакал туда, рубанувши вкось встречного мужика – своего ли, чужого, не понять было, тотчас, впрочем, загородившегося щитом. Сзади догоняли выбравшиеся из свалки, кто в одежде, а кто и в исподнем, потерявши все, даже оружие, ратные. «Сто-о-о-й! – летел крик, догоняя Ванюху. – Сто-о-ой! Твою мать!» К нему подскакивал старшой, вымолвив заполошкой: «Вертай, наших выручать!» И с тою же тупой безоглядностью, с какою ударил давеча в бег, Иван поскакал назад, где во дворе оставленного дома все еще шла драка.

Кони со ржанием вздымались на дыбы. Слепо рубя своих ли, чужих, Иван почти не чуял тупых тычков вражеских рогатин. (После все тело было в черно-синих пятнах ушибов: кольчуга только и спасла от смерти.) Рубил, выдыхая воздух с каждым ударом, рубил, прикрывая от страха глаза, и, кажется, кого-то ранил, чью-то рогатину переломил. Те вспятили наконец, и трое, оставших в живых перераненных ратников Анфаловой дружины взгромоздились на крупы коней и на поводного Иванова жеребца, торопясь убраться прочь.

Потом скакали тесною кучкою туда, к высокой шатровой церкви, где все еще стоял ратный зык, рев и скрежет железа и где Анфал, отчаянно гвоздя боевым топором, отбивался от наседающих на него вожан, кликом сбирая к себе ратных.

Пленные двинские воеводы: Андрей, Осип, Наум и Дмитрий были освобождены. Полон и половину добычи пришлось побросать, но рать Анфал все-таки спас, собрал и отступил в относительном порядке, отбиваясь от наседавших новгородских кметей. Спасло еще и то, что вожане были мужики, плохо понимавшие ратный строй, а московские кмети, да и вятские ухорезы, прошедшие не одно сражение, чуяли строй и умели собираться воедино в бою.

К заранью, когда едва зашедшее солнце снова вылезло из-за края горы, чтобы осветить мир, Анфал даже попытался бросить своих в напуск. Новгородчи вспятили, в свою очередь потерявши набранных было полоняников. Раздетые, разутые молодцы, кто-то в одном сапоге, кто и босиком, выбив двери хлевов, куда их затолкали победители, бежали к своим, крича на бегу. Опомнившиеся ратные становили в строй, поливая подступавших вожан стрелами. Но тех было слишком много. И сметя силы, Анфал предпочел отступить. Бой затихал, хотя еще со сторон летели редкие стрелы и густая мужицкая ругань. Но уже и менялись полоном, отдавая чужих за своих, уже и собирали оружие, всовывая его в руки непроворым, что выскочили в одних исподних рубахах и босиком. Пополошившаяся было рать вновь становила ратью, и Иван, бледный от пережитого страха, все еще унимая дрожь в теле, начинал понимать, что уцелел и отделался легче многих, сохранив и коня, и справу, и даже поводного скакуна с нахватанном в прежние дни добром, увязанным в торока. Он глядел на толпящихся супротив них, на горке, вожан, и беззвучно молил Господа, обещая впредь никого не понасилить из женок и не грабить, по крайности самому, местных крестьян.