Волынщики
Шрифт:
— Ты был прав вчера, Тьенне, — сказала она. — Твои упреки заставили меня одуматься, и вот на что я решилась: любить этого ребенка я не могу, но буду действовать так, как будто бы и вправду люблю его. Может быть, Господь Бог вознаградит меня за то и пошлет мне детей миленьких и хорошеньких.
— Что ты, голубушка! Да с чего ты взяла то, что говоришь и думаешь? Я ни в чем не упрекал тебя, а если бы и стал упрекать, то разве за то только, что ты хочешь непременно сама воспитать злого ребенка. Ну, хочешь, я пошлю письмо к отцу кармелиту или сам к нему схожу и попрошу приискать другое семейство для сиротки? Я знаю, где его монастырь. Лучше уж еще раз постранствовать, чем видеть тебя в такой каторге.
— Не надо, Тьенне, — отвечала Брюлета. — И думать об этом
— Вот удивительно-то! Чей же это ребенок? Из вашей родни, что ли, и, следовательно, из моей?
— Может быть, — отвечала Брюлета. — У нас есть родные, которые живут далеко отсюда. Только смотри, ни гу-гу про это. Я не могу и не должна об этом говорить. Уверяй всех, что Шарло нам чужой и что мы получаем за него плату. Иначе злые языки станут, может быть, обвинять тех, кто тут вовсе не виноват.
— Черт возьми, — сказал я, — ты просто мучишь меня! Как я ни ищу…
— И искать тут нечего. Я тебе запрещаю, хотя и знаю наверняка, что ты ничего не найдешь.
— Ну, хорошо. Только ведь тебе придется отнять себя от удовольствия, как ребенка этого отняли от груди. Охота же была твоему дедушке давать слово!
— Дедушка поступил прекрасно, и я была бы кукла бездушная, если бы стала противоречить. Повторяю тебе: я возьмусь за дело как следует, хоть бы мне и пришлось умереть со скуки.
С того дня Брюлета так переменилась, что никто не мог узнать ее. Она выходила из дома только в поле — пасти стадо, и всегда с ребенком, а вечером, уложив его спать, бралась за работу и сидела дома. Она не показывалась на праздники и не покупала себе нарядов, потому что ей не для чего было рядиться.
При такой тяжелой жизни она стала серьёзной и даже печальной, потому что скоро все ее покинули. На свете нет такой красавицы, которая могла бы безнаказанно не обращать внимания на своих поклонников. Как только Брюлета перестала стараться нравиться, все стали считать се капризницей, тем более что прежде она была слишком уж умна и любезна.
По-моему, Брюлета изменилась к лучшему. Со мной она и прежде не кокетничала, а только иногда обходилась немножко свысока, теперь же она стала еще ласковее в разговоре, еще милее и разумнее в поведении. Но другие судили о ней иначе. Она успела польстить надеждам каждого из своих поклонников, так что каждый из них считал себя вправе обижаться ее невниманием. И хотя ее кокетство само по себе было невинным, она была наказана за него так, как будто бы причинила какое-нибудь зло своим ближним. Из этого видно, по-моему, что мужчины так же тщеславны, как и женщины, если еще не больше, и нет никакой возможности удовлетворить или не оскорбить того уважения, которое они к себе питают.
Верно, по крайней мере, то, что на свете много людей несправедливых, даже между молодыми людьми, которые кажутся такими добрыми малыми и покорными услужниками, пока влюблены. Многие из таких сладких угодников обратились в горьких врагов, так что мне не раз приходилось не на шутку браниться с ними за Брюлету. К ним присоединились, разумеется, все наши кумушки и завистники, которым становилось тошно от предполагаемого богатства старика Брюле. Брюлета, узнав об этих кознях, принуждена была не пускать к себе злых сплетников и друзей малодушных, повторявших чужие слова.
Таким образом, не прошло и года, как ноанская роза, краса нашей деревни, сгибла от злых наветов и была покинута глупцами. Про нее распускали такие черные слухи, что я дрожал при мысли, что они могут дойти до нее, и сам подчас мучился, не зная, как и что отвечать.
Самая гнусная ложь — старик Брюле, впрочем, должен был бы предвидеть это — состояла в том, что Шарло не бедный подкидыш, не княжеский сын, воспитываемый втайне, а просто сын Брюлеты. Напрасно доказывал я, что девушка эта, живя всегда открыто, у всех на виду, и ни к кому не показывая особенной склонности, не могла сделать проступка, скрыть который так трудно. Мне отвечали примерами, называя девушек, которые умели до последней минуты скрыть свое положение, показывались в люди чуть ли не на другой день и были веселы и спокойны, как ни в чем не бывало. Многим из них удавалось даже скрыть и последствия, которые обнаруживались только тогда, когда они выходили замуж, за соучастников или за дураков, не умевших разобрать дела. К несчастью, подобные дела случаются у нас нередко. В деревнях, где дома разбросаны, как в саду беседки, и отделены друг от друга конопляниками, огородами, а иногда и широкими полями, нет никакой возможности видеть и знать все, что делается у соседей, особенно ночью. И вероятно, не раз случались такие вещи, свидетелем которых был один Бог.
Едва ли не больше всех сплетничала вдова Ламуш, после того как Брюлета поймала ее врасплох и перестала поручать ей смотреть за ребенком. Она так долго была добровольной прислужницей и прихвостницей Брюлеты, что теперь, когда ей уже нечем было от нее поживиться, она стала ей мстить и говорить про нее все, что только в голову приходило. Злая старуха и встречному и поперечному рассказывала, что Брюлета забыла совесть для этого тощего парня, Жозефа, а потом устыдилась своего проступка и приказала ему удалиться. Жозеф повиновался, только с условием, что она не выйдет замуж ни за кого другого, и пошел искать счастья на чужую сторону, и все для того, чтобы на ней жениться. Ребенка отнесли в Бурбонне люди, вымазанные сажей. Жозеф еще прежде с ними водился под видом покупки волынки, но тут дело шло совсем не о волынке, а о крикуне-мальчишке. Наконец, год спустя после родов, Брюлета пошла повидаться с любовником и сыном в сопровождении меня и еще одного погонщика, страшного и гадкого, как смертный грех. По дороге мы встретили кармелита и уговорили его принести ребенка к нам в деревню, а потом придумали историю о подкидыше от богатых родителей, тогда как это сущий вздор, потому что подкидыш этот не принес и гроша лишнего в дом моего дедушки.
Выдумка вдовы Ламуш, где, как вы видите, ложь была перемешана с правдой, одержала верх над другими толками, а кратковременное посещение Жозефа, завернувшего к нам как бы украдкой, окончательно всех убедило в истине этого рассказа.
Тогда поднялся смех и посыпались шутки. Брюлету стали называть Жозетой.
Мне, конечно, было досадно слушать подобные толки, но с другой стороны, Брюлета так мало обращала на них внимания, а ласками и заботливостью о ребенке обнаруживала такое презрение к тому, что могут сказать, что я сам начинал сбиваться с толку. Да и действительно, что ж могло быть особенно мудреного в том, что меня одурачили? Было же время, когда дружба Брюлеты к Жозефу возбуждала во мне ревность…
Как бы благоразумна и скромна ни была девушка, и как бы застенчив ни был молодой мальчик, любовь и незнание могут ввести их в проступок. Брюлета могла один раз в жизни сделать глупость. Тем не менее, она была девушка очень умная, способная скрыть свое несчастие, слишком гордая, чтобы сознаться в нем, и в то же время слишком справедливая, чтобы прибегнуть к обману. Может быть, именно по ее наущению Жозеф желал сделаться достойным мужем и добрым отцом семейства? Желание это делало честь его благоразумию и терпению. Может быть, я ошибся, полагая, что она любит Гюриеля — мудреного тут ничего не было. Да если бы она и действительно его полюбила, полюбила нехотя, невольно, то ведь она не поддалась этой любви, и, следовательно, не была виновата перед Жозефом… Что ж заставило ее, наконец, посетить бедного больного: долг совести или давнишняя дружба? И в том и в другом случае этого требовал долг ее. Если она и была матерью, то доброй, хоть от природы и не имела к тому наклонности. У всякой женщины могут быть дети, но не всякой женщине лестно иметь детей. Брюлета, посвятив себя ребенку вопреки наклонности к удовольствиям и несмотря на то, что сама подавала тем повод к подозрениям, по-моему, заслуживала еще большего уважения.