Воображаемые встречи
Шрифт:
Я узнал их: то был финал фортепианного концерта Шумана, который я слыхал столько раз в исполнении Клары. Ликующий, радостный, как сама природа, он неумолкаемо звенел, и его ритмические перебои только усиливали ощущение свободы, жизни. Всюду — в высоте неба, в необъятности горизонта, в яркой зелени травы, — во всем было соответствие, подобие, согласие с теми звуками. И это было подлинное свидание с другом моей молодости.
Стало быть, это могло и повториться. Меня поразила мысль, что подобные встречи с Шуманом могут быть гораздо полнее, чем воспоминания о нем, потому что в музыке он оставил больше, чем
Когда я вернулся в гостиницу, оказалось, что дилижанс уже прибыл. Надо было торопиться. Взглянув в последний раз на башню Эдениха, я почувствовал мгновенный укол в сердце. Но я ни о чем не пожалел.
Воображаемые встречи. Повесть о Шопене
Разговор в доме творчества
Двое молодых людей шли по садовой дорожке.
— Итак, ты задумал повесть о Шопене? — сказал один из них. — Увлекательная задача!
— Увлекательная, конечно. Но и очень трудная.
— Понимаю. Но все же это биография. Тебе не нужно ничего придумывать. Герои, так сказать, ведут тебя за собой: помогают документы, свидетельства современников.
— Помогают, да. Но нередко и мешают. Бывает, что и противоречат одно другому, а иногда и музыке.
— Ну, а исследования, теоретические труды? Разве это не опора?
— Они не освобождают от необходимости «придумывать», как ты говоришь. Ведь я собираюсь писать повесть, а не исследование. В этом-то и вся штука.
Молодые люди помолчали.
— И ты уже приступил к своей повести?
— Приступил. В том смысле, что я уже веду мысленные разговоры с моими будущими персонажами. Ведь книга начинается задолго до того, как садишься ее писать.
— Погоди. Мысленные разговоры?
— Угу! В конце концов такая форма обдумывания ничуть не хуже всякой другой.
— Понимаю. Что ж, здесь как раз благоприятная обстановка для такого обдумывания: тихо, уединенно, особенно по вечерам.
— Сядем, — сказал Горелов, — это моя любимая скамья. Не знаю, отчего это зависит, но именно здесь, в этой аллее, и происходят воображаемые разговоры между мной, советским литератором, и будущими героями книги, которые жили более ста лет назад. Путешествие в страну Прошлого…
— Кто же они? Знаменитые современники Шопена, знавшие его лично?
Горелов ответил не сразу.
— Не совсем так. Видишь ли, когда начинаешь работать, с тобой происходят странные вещи. Ты задумал одно, а в голову тебе приходит совсем другое. Как будто посторонняя сила увлекает тебя в сторону от того пути, который ты сам себе начертал.
— Любопытно.
— Я предполагал начать мою книгу с описания парижского салона. Шопен играет для избранной публики. Вокруг такие люди, как Мицкевич, Гейне, Лист, Делакруа, Жорж Санд. Ну, еще Полина Виардо, Нурри..
— Это кто такой?
— Замечательный тогдашний певец… Одним словом, блистательное общество. Но… пришлось отказаться.
— Почему же? Подходи и «бери интервью».
— Не так-то просто.
— Но почему же?
— Моя цель вовсе не в том, чтобы показать читателю, как много книг я прочитал сам.
— Не понимаю.
— Я представлял себе так: воображаемый разговор, самый первый, происходит у меня с Листом. Это удивительная личность, интереснейший человек. Но… он уже написал книгу о Шопене.
— Чего же тебе еще надо?
— Да я вдруг ощутил, что этот воображаемый разговор не даст мне никаких новых знаний о Шопене. Ничего нового, по сравнению с тем, что Лист уже написал. Что же мне, пересказывать чужие мысли? Не лучше ли просто отослать читателей к его книге?
— Ну хорошо, а другие, которых ты назвал? Например, Жорж Санд? Ведь она близкий друг Шопена.
— Она тоже написала о нем. Ее роман «Лукреция Флориани» [55] ты читал?
— Нет. Знаю понаслышке. Там что-то неверно.
55
В романе «Лукреция Флориани» под именем принца Кароля Жорж Санд изобразила Шопена.
— Слишком субъективно. То, что она видела в Шопене.
— Так ты, выходит, отвернулся от всех выдающихся современников Шопена? И только за то, что они оставили свои воспоминания о нем? Кого же ты выбрал в собеседники?
— Тех, кого я не назвал. Один лишь Делакруа остался от той блестящей плеяды.
— Кто же они?
— Совсем незнаменитые, многим не известные люди: друзья Шопена, товарищи его детства, девушки, которых он любил. Его первый учитель…
— Насколько я могу понять, они не оставили воспоминаний.
— Нет. Даже письма не дошли до нас. Я, по крайней мере, не нашел [56] . И, если хочешь знать, именно эта немота и привлекла меня.
— Но, если они ничего не оставили, что ты можешь знать о них? Что они могут сообщить тебе о Шопене?
— Многое. Он любил их, упоминал о них с нежностью, писал им, ведь его-то письма сохранились. И как не попытаться узнать тех, кого любил Шопен? Достаточно немного воображения. Потом, эти друзья Шопена знали его в юности. Им, стало быть, известна трагедия, которую он пережил. А парижские знакомые могли о ней только догадываться. Дело в том, что мои герои оттуда, понимаешь, из тех мест. Они почти все соотечественники Шопена.
56
Речь идет о молодых друзьях Шопена и о певице Гладковской. Сохранились лишь приписки Марии Водзинской в письмах ее матери, адресованных Шопену.
— Теперь я понимаю. Но почему ты делаешь исключение для одного Делакруа?
— Не знаю. Пока еще не знаю. Мне кажется, из всех парижских знакомых он лучше всех понимал Шопена, его мировое значение.
Собеседник Горелова был как будто озадачен.
— Значит, что же? — спросил он. — Твоя повесть будет состоять из одних разговоров?
— И этого не знаю. Может быть, из этих разговоров что-нибудь и разовьется, а может быть, они так и останутся.
— Ну что же, любопытно. Желаю удачи!