Воображаемые встречи

Мне посчастливилось в течение шестнадцати лет жить не только в одном городе с Робертом Шуманом, но и, как говорится, бок о бок с ним. Это обстоятельство и дает мне право поделиться воспоминаниями о нем. А может быть, это и моя обязанность, как

его современника и друга.

Но трудная задача — рассказать о Шумане. Я знал многих выдающихся людей, среди них были и музыканты, во многом странные натуры. Но Шуман не походил ни на одного из моих высоких знакомцев. Его жизнь, небогатая событиями, казалась однообразной. А духовный мир?.. Он прятал его от посторонних — даже близкие друзья многого не знали.

Все же полагаю, что мне удалось изучить некоторые его черты, именно те, из которых складывается музыкант.

Для меня внутренний мир Шумана открывается в его музыке. Она проясняет неясное, словно свет волшебного фонаря, благодаря которому на гладкой стене проступают невидимые прежде письмена. И часто, когда я вспоминаю о Шумане, он то стоит передо мной как живой, то словно прячется в тень.

Вот почему думается, что мой рассказ не будет плавным и строго последовательным — скорее зарисовками наиболее сильных впечатлений.

В первый раз я увидал Шумана осенью 1828 года в доме моего учителя Фридриха Вика. Этот человек сыграл немалую роль в жизни Шумана. Я еще вернусь к нему на протяжении моего рассказа. Теперь же постараюсь познакомить с ним читателя.

Это был несомненно выдающийся музыкант и педагог, человек с большой волей и опытом. Он умел распознавать таланты. И недаром Шуман прозвал его «Мейстер Раро», что значит: «Редкий». Правда, Шуман думал о людях лучше, чем они заслуживали.

Но профессор Вик был действительно превосходным педагогом, воспитавшим не одно поколение пианистов-виртуозов. Достаточно назвать его дочь, которую он обучал с первых ее шагов, — феноменальную Клару, чтобы проникнуться уважением к преподавателю и его методу.

Я сам родом из Богемии. Отец привез меня в Лейпциг в 1827 году. Мы были не богаты, и потому отец прямо спросил профессора Вика, стоит ли мне заниматься музыкой; он не пожалеет средств в том случае, если можно поручиться за мое будущее. В Богемии я брал уроки у хорошего пианиста; но мне уже семнадцать лет, пора выбирать профессию.

Я сыграл а-мольный концерт Гуммеля [1] . Вик со свойственной ему прозорливостью сразу угадал размеры и характер моего дарования. Он сказал, что я очень музыкален от природы, но артистом-виртуозом никогда не стану. Смогу лишь занять прочное место в каком-нибудь скромном ансамбле и, судя по осмысленности моей игры, сумею в будущем сделаться хорошим педагогом.

— Такие музыканты нужны и даже необходимы, — прибавил Вик, заметив огорчение моего отца.

Профессор был настолько любезен, что обещал через некоторое время сделать меня своим ассистентом, исподволь подготовляя к профессии, которая — он угадал и это — будет мне по душе. Отец после некоторого размышления согласился и не имел случая раскаяться в этом.

Я был доволен своим положением

и наставником. Его недостатки открылись мне не скоро: музыкант долгое время заслонял человека.

Да и как человек Фридрих Вик — по крайней мере, в первое время — не производил дурного впечатления, напротив. Попасть к нему в ученики было трудно, но те, кого он удостаивал своим выбором, не имели основания жаловаться на него, пока они ему повиновались. Он заботливо выращивал свой сад в надежде на будущий урожай.

Однажды во время урока, на котором мы, ученики, как всегда, присутствовали, девятилетняя дочь Вика играла один из заданных этюдов — кажется, Мошелеса. Когда она кончила играть, в дверь постучались, и вошел гость, высокий, стройный юноша лет восемнадцати. Он остановился в дверях с некоторым удивлением, увидав девочку, сидящую у фортепиано. В панталончиках, спускавшихся до щиколоток, с голыми плечиками, с большим белым бантом на макушке, хотя и причесанная по-взрослому, она менее всего походила на виртуоза, которого он ожидал увидеть.

— Прошу прощения, — сказал гость. — Еще поднимаясь по лестнице, я слышал прелестное исполнение. Поздравляю вас, фрейлейн.

Он почтительно поклонился. «Фрейлейн» благодарно посмотрела на него темно-голубыми глазами.

Шуман назвал себя. Профессор вспомнил, что познакомился с ним у местной любительницы музыки и тогда же пригласил к себе. Он представил гостя нашему кружку.

Наружность Шумана показалась мне примечательной. Не знаю, как его нашли бы в так называемом свете, где предпочитают примелькавшиеся благообразные лица, но мне он сразу понравился. В его лице было что-то искреннее, открытое, словно он ни в ком не мог предполагать дурного. Ни у кого я не встречал таких выразительных, умных глаз.

Но порою какая-то тень, не то грусти, не то заботы, омрачала его лоб; на какое-то недолгое время он переставал слушать собеседника и потом, как бы очнувшись, продолжал разговор. Тогда он улыбался чуть смущенно, словно извиняясь за нечаянную рассеянность. Я успел также заметить, что его глаза часто загораются ярким блеском — сигнал сильного чувства или мысли.

Представляя нас всех по очереди, профессор назвал меня:

— Гарри Шульц, будущий педагог.

Шуман посмотрел на меня с любопытством.

— Надеюсь, ваши занятия в университете идут успешно? — спросил Вик, усадив гостя.

— Я не отстаю от других, — ответил Шуман, — но боюсь, меня не хватит надолго.

— У этого молодого человека призвание к музыке, — сказал Вик, почему-то обращаясь ко мне, — но, по мнению его родных, в наши дни разумнее избрать профессию юриста, чем музыканта.

— Моя матушка не берется судить, насколько я имею право мечтать о музыке, — сказал Шуман.

— Мы постараемся ее убедить, — ответил Вик. — То, что я слышал, мне настолько понравилось, что я охотно послушал бы еще раз… Надеюсь, господа, вы не против?

Разумеется, мы были «за».

Шуман сыграл сонату-фантазию Моцарта, которую я слышал до того не один раз. Сам Гуммель играл ее. Конечно, Шуману не хватало гуммелевской техники, того законченного изящества, каким отличалось исполнение прославленного музыканта. Но игра Шумана захватила меня сильнее. Слушая Гуммеля, я удивлялся. Шуман заставлял меня волноваться. Здесь открывался драматизм Моцарта, что-то близкое к «Дон-Жуану».

— Отлично, — сказал Вик, — хотя и немного смело. Но тем лучше… А вы что скажете, господа?