Воображаемый репортаж об одном американском поп-фестивале

Дери Тибор

Это был прекрасный день, полный радостных воспоминаний. Сразу за усадьбой с тремя тополями вправо от шоссе сворачивает тропинка; еще один деревянный мосток перекинут здесь через ручей, который мы уже переходили однажды, а теперь перейдем опять. С той стороны берег ручья более пологий, и его русло расширяется разливом, так что вода сохраняется даже в жаркие летние дни, и большая или меньшая стайка гусей или уток постоянно тренирует здесь плавательные свои перепонки и быстрые клювы. Всякий раз, как пути-дороги приводили сюда Ники, она еще с той, более высокой стороны, прыгала в воду, повергая в забавную панику мирно плескавшихся уток, гусей: отчаянно хлопая крыльями, как если бы в невинно-белом облике Ники среди них появился сам дьявол, крякая и гогоча в смертельном испуге, они шумно разлетались в стороны, подальше от преспокойно купавшейся собаки; их возмущенные, громкие сетования еще долго слышались на вершине холма, куда

Ники взбегала за шесть — восемь минут по веселым петлям тропинки.

Отсюда, сверху, хорошо видна вся деревня; тулово ее растянулось в долине вдоль шоссейной дороги, а в конце узкое ответвление под прямым углом ведет прямо к футбольному полю, раскинувшемуся за околицей; дальше стоит лишь несколько хибарок цыганского поселения. Чистую красивую деревню со всех сторон окружают горы: со стороны Помаза, сразу за виллами, — крутые склоны Осойя, на другой стороне холмы пониже, покатее, они словно передают путника из рук в руки до самого Надькевея. И пешая тропа повторяет два главных порядка села; там, где она под прямым углом уходит к футбольному полю, стоит старинное, вымытое дождями распятие.

Когда у инженера еще было время и настроение ходить на прогулки, супруги Анча чаще всего выбирали эту дорогу. Вначале тропинка идет по самой кромке холма — хоть заглядывай в освещенные солнцем трубы стоящих в долине домов да в клювы пасущихся на огородах кур; потом становилось сразу просторнее; слева тропу обрамляют поля овса и пшеницы, справа подымается поросший кустарником бесплодный каменистый склон с невысокой акациевой рощей наверху. Летом в пестрые закатные часы, когда уж не встретишь даже гуляющих и в пурпурной тишине лишь изредка слышно сонное птичье чириканье, здесь человеку все же легче примириться с миром.

Но сейчас солнце сияло в полную силу, одевшиеся свежей листвою леса по склонам холмов тоже светились изнутри, словно меж их толстых стволов зажглись мощные лампионы. В гуще леса там и сям открывались дальние лужайки и, купаясь в здоровом ярком свете солнца, выглядели из долины так уютно, влекуще, что казалось, отсюда можно было увидеть среди их мягкой травы и крошечные висячие фонарики белых подснежников, и желтые звездочки примулы с хвостами кометы. Здесь, внизу, вдоль тропы цветы еще, в сущности, не раскрылись — это был северный склон холма, — но Ники флорой и не интересовалась. Как всякой порядочной собаке, ей отвратителен был собственно запах цветов. Ее тело, нос, душу влек весенний запах земли вообще, мощное испарение зарождавшейся жизни, которое, естественно, включало в себя и выплывающий из разложения аромат цветка, — как в распростертой над холмом воскресной тишине заключены были благовест дальней церкви, пересуды возвращающихся после богослужения женщин, выкрики из корчмы, шорохи ветра, жужжание шмеля и не прекращающиеся громкие вопли гусей и уток, включивших, как видно, имя потревожившей их собаки в свои молитвы. Прибегнув к несколько наивному, но необходимому обобщению, мы могли бы сказать, что Ники влекла к себе жизнь.

Чем дальше уходили они по тропе, тем задиристей и веселее делалась собака. Не останавливаясь ни на миг, она челноком сновала взад-вперед по обе стороны от тропинки, то и дело возвращаясь к хозяйке словно затем, чтобы поведать ей о каждом новом открытии, а заодно показать, что и в неописуемом своем счастье ее не забывает. Ники навестила каждый куст, камень, все заросли окрест и если в кружении своем тот или другой предмет упускала из виду, то возвращалась к нему даже издалека, чтобы не оставить никаких сомнений в своей непреходящей любви к нему и интересе. Хотя обычно такого за ней не водилось, собака, труся по склону, непрерывно тявкала, ворчала, иногда вдруг резко лаяла, сварливо выговаривала ветру, задувавшему ей в уши. Когда она обнаружила первый кротовый ход, Йедеш-Молнару и опиравшейся на его руку женщине пришлось остановиться и подождать: из травы виднелся лишь энергично мотавшийся туда-сюда белый хвостик Ники. Ее морда, когда она показалась наконец на поверхности, была вся в земле, но — мы говорим это без всякого преувеличения — сияла от счастья. Ники даже не отряхнулась, ей было не до того, она устремилась вперед, время от времени оглядываясь на хозяйку, но тут же и отворачивая чумазую мордочку, чтобы не упустить сообщения жужжавшей перед носом пчелы. Если вдруг она устремлялась в пшеничное поле и среди зеленых волн молодых всходов белела одна лишь ее спина, Ники редким тявканьем посылала назад успокоительную весть и, не успев сделать и тысячи скачков, опять оказывалась у ног хозяйки, демонстрируя ей всклокоченную шерсть и длинный, свисающий из смеющейся пасти потный язык. Но уже в следующий миг ее вновь — э-эх! — словно сдувало ветром. Мы должны признаться, не было никакой системы, никакой целенаправленности в ее ребяческой беготне. Ники не искала сусликов, не гонялась за зайцами и, как мы знаем, скоро оросила

искать кротов, только на пробу взяла их бархатный запах. Она все осматривала, вернее обнюхивала, и опять мчалась дальше, к следующему воспоминанию. Эржебет Анче казалось: Ники справляет пышное празднество возвращения и жаждет поделиться радостью с нею, очевидно, в благодарность за предоставленные для этого возможность и случай. Она вела себя как ребенок, который, трепеща от счастья перед открывающимся ему — а значит, и познаваемым миром, поминутно с визгом бежит к матери и в радостном ликовании дергает ее за юбку. Задыхаясь от спешки, Ники кидалась от одного куста к другому, от камня к камню, из гусиной лужи к канаве, из кротового хода к коровьей лепешке, от притаившегося белого лепидия к горько пахнущему листу лопуха: она только принимала к сведению, что все это существует — слава Богу, еще существует! — и спешила дальше, откладывая на потом более подробные собеседования. У нее не было ни малейшего сомнения, что счастье продлится и завтра и на третий день, на четвертый — словом, вечно. Ники жила в таком настоящем, которое, не ведая границ, из прошлого протягивалось прямо в будущее. И чтобы обежать эти колоссальные временные просторы, уходящие вперед и назад безгранично, она задала своим лапам такую работу, какой они не знали в Пеште за два года кряду.

Правда, была в этих непрерывных ликующих метаниях одна осечка, которую отметили только глаза Эржебет, потому что она вспомнила прежнее. Время шло к полудню, солнце стояло прямо над головой. Прислушавшись, можно было уловить далекий колокольный звон, чуть слышно долетавший то с одной стороны, то с другой, казалось, он исходил от крылышек пролетавшей мимо пчелы и исчезал вместе с нею. Ветер, не затихавший здесь, на вершине холма, ни на минуту, сейчас словно замер, и лишь один-единственный листик трепетал на ветке придорожной ракиты под ласковым касанием позабытого ветром последнего дуновенья. Далеко внизу по футбольному полю мальчики в красных в полоску трусах беззвучно гоняли мяч, неподалеку от них лаяла в траве крошечная пестрая собачонка, но отсюда ее лай казался Эржебет не громче собственного ее дыхания. И в этой торжественной тишине, как бы бесплотном отражении всех дивных безмолвии земли, вдруг резко хрустнула ветка.

Треск раздался, как показалось жене инженера, прямо у нее за спиной. Невольно она обернулась. Шагах в пятидесяти — шестидесяти справа от тропинки, под кустом с заколыхавшимися вдруг ветвями сидел на задних лапах заяц и, задрав голову, с хрустом уплетал едва распустившиеся листочки. В трепещущем, просвеченном ярким полуденным солнцем воздухе отчетливо видны были его чуть-чуть выпученные, большие и глупые черные глаза, казавшиеся близорукими, его непрестанно двигавшиеся темные ноздри и встопорщенные над толстой верхней губой длинные усы. Живот у зайца — вернее, то была зайчиха — заметно круглился, зайчиха ждала детенышей.

Собака обернулась одновременно с Эржебет, вероятно, тоже на звук хрустнувшей ветки. Хотя зрение у нее, как мы знаем, было неважное, Ники моментально различила зайчиху, которая, оказавшись с наветренной стороны, ничего не подозревала и преспокойно лакомилась зеленой свежей листвой. Ники застыла на месте словно изваяние, ни одна шерстинка на ней не шевельнулась. Но вот она приподняла переднюю лапу, чуть шевельнула ноздрями. В следующее мгновенье собака и зайчиха скрылись в зарослях над тропой.

Мы назвали осечкой то, что произошло с собакой, но могли бы назвать это проще и грубее — поражением. Вспомним первую ее охоту, описанную нами в начале этого жизнеописания. Разница между прежним и нынешним приключениями на первый взгляд была лишь количественная: Ники вернулась тогда к хозяевам добрый час спустя, теперь прошло не более четверти часа. Вернулась она, разумеется, так же безрезультатно и так же задыхаясь, с повисшим до земли языком и с такою же пристыженной, одурелой мордой, что и тогда. Но на этот раз, вернувшись к хозяйке — повторяем, всего лишь пятнадцать, а то и десять минут спустя, — она растянулась во всю длину на пыльной тропе, раскинув все четыре лапы, и, неподвижно глядя перед собой, тяжело задышала. Бока раздувались словно мехи, лапы дрожали, язык вывалился прямо в пыль. Между двумя этими гонками прошло всего пять лет, а Ники за это время словно состарилась на пятьдесят.

Возможно, ее преждевременную усталость только жена инженера объяснила поражением, собака же, не мудрствуя, сочла это просто усталостью. Факт тот, что она долго не желала вставать, а когда наконец неохотно поднялась, то поплелась за хозяйкой с поникшим хвостом и обмякшими ушами; иногда она останавливалась и снова ложилась на тропе. Эржебет некоторое время присматривалась к ней и внезапно повернула назад, к их прежнему обиталищу. Немного спустя она спросила вдруг Йедеш-Молнара, сильно ли постарела за эти пять лет. Йедеш-Молнар, набычив массивную голову, оглядел жену товарища, словно лошадь, и на лоб его набежали морщины.