Воображенные сонеты (сборник)

Ли-Гамильтон Юджин

Из сборника «Новая Медуза»

(1882)

На тосканской дороге

(Зарисовка)

Стадо воловье бредет ввечеру Без понуканья к еде и ночлегу, Труженик с ношей идет ко двору, И дребезжит у села по бугру Чья-то телега. На придорожной церквушке закат, Словно прощаясь, рисует узоры; Редкие путники мимо спешат, Темными стали покосы и сад, Синими горы. Камни церковные исщерблены, В щелях ростки резеды и левкоя; Тихо, пустынно, и тени черны; Только молитву шепнет у стены Старец с клюкою. Холод крадется в густой конопле, Птицы на ветках уже замолчали, Эхом унылым ползет по земле Голос лягушек в густеющей мгле, Полный печали. Ночь забирает округу в полон, Полог раскинув над пустошью дольной; Кваканья терпкого трепетен стон, С ним похоронный мешается звон, Бой колокольный. Отблеск нежданный от каменных плит — Это священник идет со свечою, Следом мужчины — у них возлежит Гроб на плечах, что любовно накрыт Пышной парчою. Кто это, смертью избавлен от бед, Там на носилках лежит бездыханен? Кто так нарядно в дорогу одет, В мир направляясь, где прошлого нет? Просто крестьянин. Будет положен крестьянами он В землю, среди лебеды и крапивы — С нею он тяжкой страдой породнен, И пестрина похоронных пелен Неприхотлива. Мимо проходит мерцанье свечи И угасает, подобно огарку; А наверху, в наступившей

ночи, Звездный огонь рассыпает лучи Густо и ярко. Звон колокольный плывет под луной, Медленно тает на дальней опушке; Сонный простор напоен тишиной, Не умолкают в прохладе ночной Только лягушки.

Мандолина

Год 1559

Присядьте здесь, отец. Я бредил? Боль терзает головная, Душевные не заживают раны. Я изможден вконец — Три месяца уже я сна не знаю. Вот-вот понтифик стены Ватикана Покинет, и прошу иметь в виду, Что я его тиару обрету. Отец, вам слышен звук, Как будто бы играет мандолина? Не слышите? Ну, и неважно, право. Будь проклят мой недуг! Сменить Карафу — вот моя судьбина; Я буду избран волею конклава! Ужели все старания, Господь, Погубит эта немощная плоть! Три месяца назад Здоровьем крепче не было прелата, Чем я. А ныне гнусь под страшной схимой! Всё этот жуткий взгляд… Ах, вам не виден супостат проклятый, Но рядом он всегда — неуловимый, Невидимый, он жизнь мою крадет, Упрямо приближая мой исход. Сошел ли я с ума? Нет-нет. Смертельно я устал от бдений. И шаг за шагом близится геенна. Страшней ночная тьма В отсутствие блаженных сновидений, Чем голод или яд, палящий вены. И ныне я ослаб, изнеможен, Мечтая об одном — увидеть сон. О сон, о сон святой! Нет ничего прекрасней для изгоя, Но ты пуглив, бежишь звонка и слова; С вечернею звездой Приди ко мне, лаская и покоя, Я не желаю ничего другого: Своим лобзаньем запечатай гроб, Но хочет враг, чтоб я без сна усоп. Отец, внемлите мне: Я отнял жизнь его, и он из мести Теперь ворует сны мои ночами. На медленном огне Я б долго жег его, скажу по чести, Сдирая кожу острыми клещами, И сотней пыток мучить был бы рад, Воображеньем ужасая ад. Племянницу свою, Чье Клаудия имя, дочерь вдовью, В опеку принял я охотно, ибо Расчета не таю, Но движимый отеческой любовью, В мужья ей прочил герцога Филиппа — Он знатен, уважаем всей страной; Она красива и с тугой мошной. Поверьте мне, отец: Я радостно следил, как расцветала Ее краса, отрадою объятый; Так по ночам скупец Считает деньги в глубине подвала, Не в силах взора отвести от злата. И согласились вскоре чернь и знать: Она достойна герцогиней стать. Но с возрастом она Уединяться стала, брови хмуря; Слезами очи полнились сокольи; Мятежности полна, Повиновалась девичьей натуре, Упрямо проявляла своеволье — Созрела, но согласия на брак С Филиппом не давала мне никак. Воды, глоток воды! В мозгу моем от давки мыслей тесно, И путается речь; о, скоро, знаю, Окончатся труды, Но я достоин милости небесной, Мне в том порукой маета земная. О чем бишь я? Опять теряю нить И все-таки хочу договорить. Мой разум воспален, Но помню: посещал мой дом тогдашний Бастард, прозваньем Ганнибал Петрони, И мне казалось — он Завел с моей племянницею шашни. Неглупый и талантливый тихоня, Он был противен мне, и — видит Бог! — Я с ненавистью справиться не мог. Ах, как же он играл На мандолине! Сильные запястья И гибкость пальцев! Он с таким уменьем Любые ноты брал! Никак не мог я слушать без участья, Как из-под плектра с мукой и томленьем Струится песня под рукой его! И всех пленяло это волшебство. О, пенье парных струн! О, мандолины колдовские чары, Несущей звуки Божьего глагола! Хоть я давно не юн, Но не сравнимы с нею ни гитара, Ни арфа легендарного Эола — Они ничем не радуют меня, То брякая, то комаром звеня. Он часто приходил Под окнами играть в ночи июня, Когда всё спит, и звуки серенады Взлетали до перил, Искусно сердце девичье гарпуня; А я, кидая яростные взгляды, Шагал, не смея отойти ко сну, И проклинал и песню, и луну. Вновь в памяти провал, Погибель подступила слишком близко… Еще питья! Ко мне, воспоминанья! Однажды я узнал, Что парочка вступила в переписку, Потом сумел перехватить посланья. Всё шло с благими планами вразрез. Я пожелал, чтоб юноша исчез. Не стоя за ценой, Легко сыскать у нас кинжал булатный, А Тибр потом охотно примет тело. От склонности дурной Я остерег безумца двоекратно — Впустую, ибо дерзость в нем кипела. Что ж, отдал я приказ наемным псам. Он в участи своей повинен сам. Племянница взвилась Тигрицею, узнав об этой смерти! Она в припадке билась, извергая Проклятия и грязь На голову мою! Отец, поверьте, Не ней печать лежала колдовская. Пришлось закрыть бедняжку на замок, Ведь я огласки допустить не мог. Уродлив мой рассказ, И то, что мною сделано, ужасно, Но я прошу — дослушайте без гнева. Подалее от глаз Я Клаудию спрятал — но напрасно Старался. Несговорчивая дева Скончалась за стеной монастыря, Плоть голодовкой долгой уморя. А ворог мой воскрес И мне упорно расставляет сети. Приходит он, как только тьма ночная Укроет свод небес; И под окном, в неверном лунном свете Играет, о себе напоминая. Ты, призрак подлый, жизнь мою берешь Пусть медленнее, но верней, чем нож. Вот снова, словно взрыв, Мучительный аккорд, который сразу Замолкнет, только я вскочу с постели; Потом иной мотив — Томительней тоски, тлетворней сглаза, Прогонит сон, хоть слышен еле-еле. И так всю ночь щекоткою в мозгу… Я силюсь сладить с ним — и не могу. Расставил я людей, Чтоб музыканта выследить, повсюду, Немалую пообещал награду. Но все-таки злодей, По-дьявольски хитер, потомок блуда, Никак не попадается в засаду. Глумится он, вокруг меня кружа — Ничто ему замки и сторожа. О, где ты, верный путь? Как избежать позорного скандала? Душа ожесточением палима. Еще, еще чуть-чуть — Ославят все безумство кардинала И скажут: «Это просто одержимый». А он мне в уши посылает звук, Не слышный больше никому вокруг! Однажды, под луной, Увидел я, как он к резной оградке Пристроился посередине сада; Я, слабый и больной, Спустился вниз, дрожа, как в лихорадке, Чтоб задушить убийцу без пощады, И в глотку я вонзил ему персты — Но были то плодовые кусты. Я много говорю; О, если бы сегодня мне усталость Дала уснуть и после ночи звездной Приветствовать зарю, Я променял бы все на эту малость! Но поздно, поздно, поздно, слишком поздно… Мой пульс утихомирился; чело Тенетами конца обволокло. О сон, любезный сон! Я смертник, что отпущен с эшафота И усыплен настойкой чемерицы. Лежу, заворожен — Пришла ко мне желанная дремота, Я умоляю — пусть она продлится. Не нужно пробуждения. Умру, Судьбой доволен, нынче ввечеру. Эй! Слушайте же! Эй! Он здесь! Его игра! Его дыханье! Но я еще и в силах, и в рассудке! А ну-ка, поскорей Подайте кардиналу одеянье — Год ада для него ужмется в сутки! Встать помогите, дружно подхватив! Я болен, слаб, но я покуда жив. Подайте алый плащ И алые чулки — о нет, не надо Мне их руна, окрашенного кровью. Как этот цвет мертвящ! Всё таинство священного обряда Людское может погубить злословье. Карафа мертв, и ждет меня конклав. Несите же одежды, не сплошав. Вы держите меня? В чем дело, челядь? Говорите прямо, И я, как стану папой, вас

не трону. А, прочих приструня, Очищу Рима выгребную яму, Тройную возложу на лоб корону. Что там бормочет пойманный шпион? Любой противник мой приговорен. Где мой понтификат? Потерян! Я с восторгом потаенным В ладони не приму ключей от рая. В моей облатке яд! Не проглочу! Умру не причащенным! Явился призрак, на меня взирая! Где Клаудия? Люди! Западня! Враги пришли, чтоб задушить меня!

Судя по всему, история эта вымышлена Ли-Гамильтоном, а прототипом кардинала мог послужить Карло Карафа (1517–1561), которого обвиняли в убийствах, ереси и содомском блуде. Действие происходит во времена Павла IV (1476–1559), в миру — Джампьетро Карафа, римский папа с 1555 г. До избрания папой возглавлял верховный инквизиционный трибунал. С фанатической жестокостью преследовал инаковерующих, боролся с Реформацией; пытки и сожжение на костре при нем стали обычным явлением. По указанию Павла в 1559 г. был впервые издан «Индекс запрещенных книг». Когда он умер, народ сбросил его статую в Тибр и сжег тюрьму инквизиции. Преемником Павла стал Пий IV, который казнил племянников Павла: кардинал Карло Карафа был задушен, а герцог Джованни Карафа и еще двое родичей обезглавлены. См. также сонет 54.

Из сборника «Аполон и Марсий»

(1884)

Празднество в Сиене

Сиена под охраной древних стен С твердынями краснокирпичных башен Глядит на мир, который ей явлен: Там нет ручьев, но катится волна Увалов сонных и ленивых пашен; Воловьей белизной пейзаж окрашен, И редкая взбирается сосна Туда, где спит, не зная перемен, Сиена под охраной древних стен. Струится зноем августовский свет. Безлюдный город погружен в дремоту; И колокольни острый шпиль воздет, Уставившись в расплавленный зенит; Здесь тишина раскинула тенета, Лишь иногда свозь пыльные ворота Неспешная телега проскрипит, И в мареве двурогий силуэт Виднеется сквозь августовский свет. Как хочется вам зрелищ прошлых дней: И площадь, и дворцы вокруг собора — Тут солнца луч, любовника нежней, Целует белый мрамор старых плит! Как жадно ищут ваши слух и взоры Былой толпы шаги и разговоры Под арками, где ныне тишь царит, На улочках, где сонмища теней Припоминают пышность прошлых дней. Но слышу топот я и шум людской — На площадь собираются контрады: Идет Дракон с бравадой щегольской; Вон гибеллины с вымпелом Орла, Одетые в лимонные наряды; Штандарт Улитки и Сыча отряды; Вон Дикобраза свита пронесла, И гвельфы черно-белою рекой С Волчицею текут под шум людской. Готовятся финальные бега: Коней подводят для благословенья, Следит толпа, придирчиво-строга, Как шествует берберский жеребец; На чепраке злаченое тисненье, Коленопреклоненные моленья Под громкий стук восторженных сердец О том, чтоб славу вырвать у врага И выиграть финальные бега. Сиены площадь — ныне ипподром; На ней гербов и стягов пантомима; И рев толпы взмывает над крестом, А реву вторит колокольный звон; Похожая на чашу пилигрима, Она своим величием сравнима С могучим Колизеем; и смешон Любой, кто смеет усомнится в том, Сколь славен древний этот ипподром. Но для начала — праздничный парад, На солнце реют пышные знамена; Пажи ведут коней под гром рулад, И блеск щитов, и пестрота попон; И капитаны каждого района Ведут отряд под дудки и тромбоны; Пантера — прошлых скачек чемпион — Чеканит гордый шаг, и каждый рад Воздать ей честь, пока идет парад. Знаменоносцы, все до одного, Вышагивают с яркими гербами, Великое являя мастерство: Бросают флаги в воздух, а потом Подхватывают ловкими руками; Вот ратуша, одетая шелками, И к ней людской подкатывает ком; Встречает городское торжество Совет коммуны, все до одного. Вот катится повозка-исполин, Волами белоснежными влекома; Она несет штандарт былых годин, Республики Сиенской гордый знак, И Мартинеллы звон подобен грому, С ним хитрая Флоренция знакома — Он плыл над ревом яростных атак. И вьется, словно прошлого помин, С волчицей смелой знамя-исполин. Те, кто наряжен в яркие цвета Пантеры, не выказывает страха. Сто тысяч прочно заняли места, Болельщики встречают скакунов, Что прямо в гонку прянули с размаху: Сыча, Волну, Жирафа, Черепаху, Улитки неуступчивых сынов Или птенцов Орлиного гнезда, Тех, что одеты в желтые цвета. Но вот уже пошел последний круг, И чья-то карта скоро будет бита; Проворной Черепахи бег упруг, Потом Пантера вырвалась на миг, Но рядом с ней процокали копыта, Ее в финале обошла Улита! «Улитка!» — раздается общий крик, И в ореоле снисканных заслуг Улитка чинно завершает круг. Сегодня ей пропраздновать всю ночь, И старикам, сидящим за столами, Приятно в ступе воду потолочь, Воспев былые подвиги Улитки; Но их рассказы тонут в громком гаме, И факелы над мрачными дворцами Горят во тьме, как золотые слитки; На улицах кутеж; унынье, прочь! Нам спать не доведется в эту ночь.

В стихотворении описан знаменитый праздник Палио контрад, дважды в год проходящий в итальянском городке Сиена с XIV в. Контрады — это 17 районов города, каждая из них имеет свой флаг и герб с изображением животного-покровителя: Орел, Гусеница, Улитка, Домовый сыч, Дракон, Жираф, Дикобраз, Единорог, Волчица, Раковина, Гусь, Волна, Пантера, Лес, Черепаха, Башня и Баран.

…штандарт былых годин — символом города является римская волчица, так как по легенде Сиена была основана Сенио, сыном Рема. Сиена и Флоренция в средние века находились в постоянном соперничестве.

Мартинелла — колокол, которым в те времена подавали сигналы войску.

Ода проходящей грозе

Над миром Божий гнев плывет В тени Господних крыл, И, вздрогнув, замирает тот, Кто Божьей кары в страхе ждет, И злое дело скрыл. Могучий громовой раскат Раскалывает тьму; Трясутся горы и дрожат; Мой слух и мой бессонный взгляд Покорствуют Ему. И снова громовой удар; О чем Твой гнев, Господь? Зачем Ты шлешь огонь и жар — Низринуть дуб, могуч и стар, Иль мачту расколоть? Твой гнев тревожит выси гор И глубь подземных стран, И ропщет, подымая взор, Немотствовавший до сих пор Поверженный Титан. Восходит войско дерзких древ В небесный окоем — Ты, строй их сомкнутый презрев, Излей на них рассветный гнев, Спали дотла огнем. Твой грозный глас в теснине скал Пророкотал и стих; Он выход ярости искал; Твой страшен рык и зол оскал Для робких душ людских. Над горной цепью, что легла Вдоль дремлющих полей, Над морем — распахни крыла, Побей их градом добела, И ливнями залей. О гнев небесный, поспеши, Презреньем уязвлен; Проникни в глубь людской души, Жилища, кровли сокруши, И мощь зубчатых стен; На краткий миг угомонись Обманной тишиной; Со всею силой соберись — И, вспыхнув, высвети и высь, И весь простор земной. Всё проницает Божий лик; Во тьме ночной видны Дворцы и своды базилик — Весь Город Дожей, что возник Из темной глубины. И вспыхнет Град Соленых Вод, Весь в розовом цвету Всего на миг — и ускользнет В чернильный всплеск, под темный свод, Во мрак и немоту. И вновь, взметая прах и пыль, Грядет огонь с небес — Взъярить, взломать небесный штиль, Снести, разбить надменный шпиль, Поджечь опальный лес. Измято лоно бурных вод, Со дна всплывает ил, И голос громовой зовет К ответу весь кишащий сброд Из водяных могил. Мир поколеблен до основ На суше и в морях; Сей дикий глас, сей грозный рев Я внемлю — и питать готов Благоговейный страх. Страстей Божественных напев — Как месть в моей крови; Отчаянье, и страх, и гнев — Превыше всех лобзаний дев И песен о любви. Перевод Андрея Кроткова

Ода навеяна строкой из изумительного вступления к поэме «Дженет Фишер» мисс А. Мэри Ф. Робинсон (прим. автора).

Из сборника «Лесные заметки»

(1899)

Белка

Царит среди дубов английских тишь; Здесь шерстки цвет ее по-лисьи рыж; Ну что же ты глядишь на нас, малыш, Так удивленно? А вот в лесах Канзаса, как на грех, У белки серый незнакомый мех; Задравши хвост, она грызет орех На ветке клена. В Баварии, где чащи так темны, Она черна; взирая с вышины, Сидит себе под сводами сосны Вечнозеленой.

См. сонет 195.