Вообрази себе картину
Шрифт:
Клеон пришел в ярость, поскольку предложение, за которое проголосовали афиняне — перебить мужчин Митилены, — исходило от него.
— На чьей ты стороне? — ревел он, обращаясь к человеку, внесшему предложение о пересмотре решения.
— Мне и прежде уже не раз приходилось убеждаться, — возопил Клеон, с презрением оглядев Народное собрание, — в неспособности демократии править империей! Проявляя сейчас снисхождение к Митилене, вы обнаруживаете мягкосердечие, которое вам принесет лишь опасность, а благодарности от союзников и подвластных городов вы никакой не получите, и любить вас сильнее они не станут.
И
— Вы никак не желаете понять, что демократическая империя, которой вы владеете, стала ныне тираном, деспотией, навязанной вами подданным против их воли, ибо они повинуются вам лишь потому, что ничего другого им не остается. На дружбу их не рассчитывайте: они подчиняются нашему владычеству, лишь уступая силе.
Людям, настаивал он, по натуре их свойственно презирать того, кто перед ними заискивает, и, напротив, уважать тех, кто не дает им спуску.
— Сегодня я вновь увидел, что из простых и немудрящих людей выходят гораздо лучшие граждане, чем из людей более образованных, и что государство лучше управляется людьми средними, нежели теми, кто образован и желает выглядеть мудрецом.
Последние вечно норовят доказать, что они умнее вождей и законов. Вопросы величайшей важности нужны им лишь для того, чтобы показать, как много слов они знают, будто нет ничего значительнее их речей и мнений.
— А вследствие этого они обычно приводят свое государство к краху.
Наилучшая месть — это месть скорая.
— Если же месть задерживается из-за споров, как это происходит сейчас, меч гнева тупится.
Кто из них, глумливо полюбопытствовал он, осмелится не согласиться с ним и выступить с опровержением истины, которая самоочевидна? Наверное, это будет человек, настолько опьяненный собственным красноречием, что ему представляется, будто он способен околдовать их словами, заставив принять за истину то, что повсеместно считается ложью. Или человек, подкупленный и тайно переметнувшийся на сторону врага, а потому старающийся обмануть их и соблазнить.
О себе Клеон сказал так:
— Я остаюсь при прежнем моем мнении и удивляюсь тем, кто предложил пересмотреть вопрос о Митилене. Нечего нам винить аристократов и оставлять безнаказанным народ — все они действовали единодушно, восставая против нас. Ведь если они восстали по справедливости, значит, вы не вправе господствовать над ними. Если же вы хотите сохранить империю, вам надлежит, не помышляя о справедливости, покарать их с той поспешностью, которая отвечает вашим интересам. Иначе вам придется отказаться от империи и мирно красоваться своим великодушием, которое вы тут проповедуете.
Он предостерег сограждан, дабы те не верили никому, кто осмелится высказать несогласие с ним: дебаты не развлечение, а граждане не зрители на риторическом состязании, но мужи, собравшиеся на совет, касающийся процветания государства.
Диодот — так звали человека, выступившего против него.
— Наиболее опасны из нас люди, подобные Клеону, — сказал он, — человеку, заранее обвиняющему ораторов, которые, как он знает, оспорят его взгляды вовсе не потому, что их подкупили деньгами, или потому, что они предают интересы Афин. Хороший гражданин должен доказывать свою правоту не путем запугивания противника,
Диодот утверждал, что наказание только тех, кто повинен в мятеже, пойдет на пользу Афинам, тем же, кто в мятеже не повинен, следует предоставить возможность и дальше жить в мире.
— При начале всякой войны народная партия восставших городов сперва принимает вашу сторону. Если же вы велите казнить весь народ Митилены, все будут знать, что вы будете одинаково карать как виновных, так и невинных. А оттого каждый раз, когда кто-то будет восставать против нас, его придется поддерживать всем, что и требуется нашим врагам. Я же полагаю, что, даже если некоторая часть населения повинна, вы должны смотреть на это сквозь пальцы, дабы и те немногие, кто еще остался у нас в друзьях, не перешли во вражеский лагерь.
На этот раз Клеон проиграл, недобрав, впрочем, совсем небольшое число голосов.
Афины немедля и в спешке выслали вторую трирему с драматической миссией милосердия.
Трирема, несущая приказы, отменяющие первое распоряжение, всю ночь шла на веслах, гребцы по очереди ели, спали и гребли, не останавливаясь ни на миг. А поскольку судно, высланное раньше, не особенно спешило доставить столь ужасный приказ, между тем как вторым судном правила надежда, то, хоть первое и вышло раньше и на место пришло скорее, второе отстало от него совсем ненамного, придя еще до того, как был выполнен ужасный приказ.
Вот эта малость и спасла Митилену.
Стены города были разрушены, афиняне забрали себе весь флот Митилены. Землю поделили по жребию между посланными на Лесбос афинскими колонистами, которые отдали ее для обработки митиленцам в аренду.
Женщины и дети Митилены остались свободными. Мужчины же, вина которых была наиболее тяжкой, по предложению Клеона были казнены в Афинах. Число их превысило тысячу.
Примерно в это же время защитники демократического города Платеи, не способные к дальнейшему сопротивлению без помощи, которой не могли предоставить им Афины Клеона, сдались спартанцам на тех условиях, что мужчин города будут судить поодиночке и никто, кроме тех, кого сочтут повинными в преступлении, наказан не будет.
Слово спартанцев считалось в ту пору таким же крепким, как слово голландского купца при сделках, совершавшихся в куда более позднее время.
Спартанские судьи разбирались с каждым из мужчин по отдельности, задавая каждому один и тот же вопрос: «Какие услуги ты оказал во время этой войны нам и нашим союзникам?»
После чего их по одному отводили в сторонку и убивали, и убили всех до последнего.
Так погибло более двух сотен платейцев, вместе с двадцатью пятью афинянами, помогавшими им при осаде. Женщин продали в рабство. Маленький город, девяносто три года остававшийся демократическим союзником Афин, был разрушен до основания и стерт с лица земли в тот самый год, когда на свет появился Платон.