Вопреки искусству

Эспедал Томас

Когда он не работал, то скучал по работе.

Приходя домой, он ложился спать. Вставал он рано и ложился тоже рано. Он спал в столовой, а она укладывалась рядом с ребенком в супружеской постели, мужу мешать она не могла, не смела. А он не хотел мешать им — матери и ребенку. По утрам, когда он просыпался, полшестого, они еще спали, и он тихо шел на кухню, натягивал рабочую одежду, спускался в подвал и приносил оттуда уголь. Он разгребал золу в печи и, вдыхая жизнь в угли, разжигал огонь. Слабое синеватое пламя. На улице, засыпая крыши, шел снег, на окнах изморозь. В тесной квартирке было холодно и влажно. Он закуривал. Выдыхал дым в кухонную форточку. Кипятил воду для кофе и завтракал, сидя за столом, вглядываясь в морозную темноту за окном и дожидаясь, когда зажгутся фонари. Он любил эти утренние минуты одиночества. Я надеюсь, что любил. И минуты, и само одиночество. А потом фонари зажигались. Он поднимался и шел к двери, спускался по ступенькам, тихо, привычно, будто тишина была частью его, частью его неприсутствия, и переходил улицу.

Он слышал бой часов, напоминавших, что ворота запираются и работа начинается. Он вливался в эти ворота вместе с общим потоком. Шесть часов двадцать семь минут утра, всегда одно и то же время, а в цех он приходил в половине седьмого утра, ни минутой раньше,

ни минутой позже. Это была скорее не столько аккуратность, сколько жест — он хотел показать, что не собирается перерабатывать, работает не больше чем нужно, но и не меньше. В половине седьмого утра вставал к станку. Чинил и собирал судовые двигатели. Сваривал, привинчивал, точил, забивал и опиливал, грубая работа и работа тонкая, грубые руки с тонкими пальцами. Рабочие руки.

Он умудрялся не бывать дома, даже находясь там.

Дома он вел себя отстраненно, казался усталым, неприкаянным. Выходные — бесконечно тянущиеся воскресенья — он не любил. На что вообще они нужны? Чем заняться? В тесной холодной квартирке. Бабушке хотелось прогуляться. Навестить отца. Она взяла с собой ребенка, а дедушка помог спустить по лестнице коляску и помахал им вслед. Он стоял и смотрел ей в спину, а фигурка бабушки становилась все меньше и меньше. И лишь когда она совсем скрылась из виду, когда он перестал видеть ее спину, он начал по ней скучать.

Бабушка шла к дому на Индалсвейене. Она быстро дошла до площади Дании, спустилась на улицу Бьёрнсона, свернула в хорошо знакомый проулок, на свою старую дорогу к дому.

Желтый дом. Крыльцо. Дверь и окна: шторы новые, и свет от окон тоже новый, незнакомый, вчуже светятся окна на втором этаже, обращенные в сад, на яблоню и кусты ягод, на белые вьющиеся розы, рододендроны и тонкие рябины, они оберегали и ее, и дом. Они росли вдоль дорожки возле дома, деревья-защитники, они не смогли прийти ей на помощь. Рябиновые деревья, красные от ягод, черные от птиц; она стала одной из тех, кто проходит мимо. Кто лишь заходит в гости. Бабушка постучалась. Открыла Тея. Она нехотя впустила их в дом. «Эспедал спит», — сказала она и провела их на кухню. Две женщины, две матери уселись за кухонный стол. Тея ничего не говорила и ничем не угощала. Ей хотелось, чтобы та, другая, побыстрее ушла. «Будь так любезна, разбуди отца, — сказала Элли, — я хочу показать ему мальчика». Тея не шевельнулась. «Тогда я сама пойду разбужу его!» — заявила Элли. «Только попробуй! — ответила Тея. — Они с Арнфинном, моим сыночком, спят. Поэтому лучше, если вы сразу уйдете». Элли Элис вскочила, выбежала из кухни, прошмыгнула в гостиную, а оттуда рванулась к двери в спальню, к запертой двери. Тея бежала следом, схватила Элли за пальто и стала оттаскивать от двери. Бабушка колотила кулаками в дверь, а Тея стащила с нее пальто, а потом вцепилась ей в волосы. Она тянула изо всех сил, выдирая бабушкины волосы клочьями. «Эйвинд! — кричала Элли, до которой из кухни доносился плач сына. — Эйвинд! Эйвинд!»

«А ты помнишь Тею?» — спросила меня Элли Элис, сидя на кухне в квартире на улице Микаэля Крона. «Ага, конечно», — ответил я. Каждое Рождество мы с отцом являлись на Индалсвейен с подарком для Теи. Мне она запомнилась доброй милой старушкой. «Да уж, — сказала бабушка, — память у нас очень разная. А прадедушку ты помнишь?» Нет, его я не помнил, видел лишь фотографии: крупный крепкий мужчина держит маленького меня на руках. Снимок сделан в садике перед домом. Одна-единственная фотография, больше ничего. «А сколько мне было лет, когда он умер?» — спросил я. Она задумалась: «Года два или три, может, четыре».

Тея прекрасно помнила, как он шел в форме по станции, как медленно шагал по перрону, осматривая каждый вагон стоящего состава, как простукивал молотком колеса и сцепной механизм, наклоняясь и подсвечивая фонариком оси и днища вагонов. Все в порядке. Он сделал отметку в записной книжке, подошел к локомотиву, заглянул в кабину машиниста и переписал километры пробега и расход электричества. Все сделав и проверив, он дописал заключение, а затем расписался внизу — «Эйвинд Эспедал, контролёр». Она ждала его. Ждала, когда он спрыгнет со ступеньки локомотива и, пройдя по перрону, выйдет на вокзальную площадь недалеко от того места, где стояли они с подругой. Сегодня она надела короткое платье и туфли на высоких каблуках, на плечо повесила сумочку. В левой руке у нее была летняя шляпка, которой Тея нетерпеливо похлопывала себя по бедру. На обнаженные плечи девушки падали длинные темные кудри — что-то южное было в ее облике. Она как обычно уставится на него, а он опустит глаза или бросит на нее быстрый взгляд. Но сегодня он пристально посмотрел ей в глаза, взгляд его был прямым и вызывающим, ее это удивило, сердце забилось быстрее, почувствовала она, а кровь ударила в голову. Она резко отвернулась. Он видел? Видел, как она покраснела? Шел он быстро, но когда она отвернулась, он почти остановился, подождал немного, а потом зашагал дальше, в контору, сел за стол и уткнулся лицом в ладони.

Несколько раз в неделю она стояла здесь, на одном и том же месте, и всегда с подругой. Две молоденькие девушки. Он понимал, что им нужно, чего они ищут. Две молоденькие девушки из загорода переехали в город и теперь высматривают себе мужа. Мужчину с постоянной, надежной, хорошо оплачиваемой работой. «Может, — думал он, — это матери отправили их на вокзал, заставили стоять тут почти как проституток и предлагать себя». Он видал подобных девушек и прежде, они тоже приходили на вокзал и тоже наряжались более броско, чем городские, красились ярче и вели себя навязчивей, он видел их множество и всегда проходил мимо. Он живет бобылем и воспитывает двух девочек, двух дочек, новая мать им ни к чему. У него хватает денег, чтобы держать домработницу, она убирает, стирает и готовит, девочкам она нравится. Прибравшись, домработница уходила домой, такой уклад его вполне устраивал. Он жил одиноко, и ему это нравилось. Мне кажется, ему нравилось в одиночку воспитывать девочек. Однако впервые увидев ее, девушку с вокзала, он снял с себя обручальное кольцо. Больше трех лет прошло со смерти его жены, и все это время он никак не мог себя заставить снять обручальное кольцо, а теперь решился. И сам не знал почему. То ли она чем-то отличалась от прочих, то ли почувствовал в ней знакомую грусть или одиночество, толком он не знал, но ему показалось, что они с ней похожи. Было ему тогда сорок три года. А ей лет девятнадцать-двадцать. Может, больше, а может, и меньше. О возрасте, ее и своем собственном, он старался не думать.

Разобрался с бумагами. Позвонил домой. Сегодня он ночевать не придет, поэтому пусть Маргит присмотрит за Элли Эллис, приготовит

ужин и завтрак, и еще пусть соберет еду в школу для младшей. У него сверхурочная работа. Он заночует в городе, в привокзальной гостинице «Терминус», если что стрясется, Маргит может звонить туда. Тея хорошо запомнила, как он вышел из конторы — изменившийся, решительный, почти сердитый, зловещий. Она даже испугалась, он шел прямо на нее, словно хотел прогнать ее, прогнать прочь. Она дернулась, отступила, подумала сбежать, уйти, но он крепко схватил ее за локоть и остановил. Голос мягкий. Так непохожий на весь его облик, очень суровый. Она хотела вырваться, но голос притягивал ее, не слова, но голос — мягкий и серьезный. Она не запомнила его слов, может, он предложил ей прогуляться — вдоль озера Лунгегордсванне или по парку. И они прогулялись и вдоль озера, и по парку, а потом гуляли по городу, пока не стемнело и не стало слишком темно, чтобы ей возвращаться домой одной, сказал он. Не хочет ли она пойти с ним в гостиницу, за ним там закреплена комната, служебная, как он выразился. Она отказалась, но пошла с ним до гостиницы, и тут он стал настаивать, чтобы она поднялась с ним на шестой этаж, в номер с балконом с видом на вокзал. Комната оказалась большой. Большая помпезная комната с тяжелыми светлыми шторами и люстрой, обеденным столом со стульями, диваном и маленьким журнальным столиком. Целый маленький дом. Настоящая парадная зала. Незнакомый мужчина, незнакомая обстановка — это было слишком для нее, и слишком быстро. И сам он слишком взрослый для нее, слишком старый, да и комната эта, место развлечений с незнакомой мебелью и лампами — это ей вправду нужно? Или ее заставили? Что там говорила мама: «На железной дороге хорошо платят, поэтому присматривайся к мужчинам в униформе»? И она стала приходить на вокзал. Искала мужчин в униформе. Вглядывалась в лица, в глаза, и выбрала как могла. И сейчас она еще может развернуться, выбежать из комнаты, бросить его и вернуться домой, к матери, поденной работе и постоянным упрекам, что пора выйти замуж, найти мужчину. Она могла уйти или могла отдать себя ему, незнакомцу. Тея не знала, что делать. Она ничего не делала. Она стояла посреди комнаты и ждала. Она замерзла. Она слишком легко оделась и не знала, не могла знать, как это на него действует. У нее еще не было мужчин. Он обнял ее. Погладил по спине, шее и волосам, провел руками по лицу, глазам. Она посмотрела на кровать, эту огромную кровать, словно та была избавлением. Тее захотелось прилечь, спрятаться в кровати, укрыться одеялом и заснуть. «Я буду спать в одежде», — сказала она и прилегла на самый краешек. Он лег позади, за ее спиной, тоже как был, в униформе. Она слышала его дыхание. Когда же он заснет? Тея прикрыла глаза. Почувствовала, как он стягивает с нее чулки и трусы. Как задирает платье и гладит ее — медленно, осторожно, напористо. Он плачет? На мгновение Тее стало жаль его, но потом он с силой прижался к ней и стиснул ее тело, будто его руки узнали в ней его собственность; он перевернул ее и положил поудобнее, словно она была небольшим предметом, легкой маленькой вещью. Она потеряла вес, потеряла саму себя, тело, и руки, и волю и уткнулась в подушку, будто изготовясь к наказанию, будто она сейчас умрет. Она приготовилась. Пусть она умрет. А потом она почувствовала, как он входит в нее, короткая горячая волна боли, что-то в ней сломалось, сопротивление или страх. Да, страх тоже исчез, это резкое тепло, горячие волны, совершенно незнакомые, сломали в ней всё. Совершенно новая жизнь. Она чувствовала это телом: новая тяжесть, новый возраст, враз, новый страх; что он с ней сделал? Спертый воздух, отяжелевшее тело, Тея спихнула его с себя и отодвинулась к самому краю кровати. Она вся горела, тряслась от жара и возбуждения. Он так и не снял форму, только расстегнул тужурку, рассупонил рубашку, брюки, приоткрыв рот, он спал. Она встала и распахнула окно. Новая жизнь. Он ей не нужен.

Он влюбился в нее, мне кажется, он полюбил эту молоденькую девушку, Тею, которая годилась ему в дочери. Я уверен, что он наверняка пытался порвать с ней. И тем не менее они продолжали встречаться. Он говорил, что они больше не увидятся, каждая их встреча словно была последней, они любили друг друга с отчаянием, как в первый или последний раз, наверняка так и было, иного не дано: Тея пришла к нему домой и постучалась в дверь. Она была беременна. Открыла его дочь, молодая девушка, у Теи закружилась голова, и она чуть не упала, готова была упасть прямо на ступеньки. «Эспедал дома?» — спросила она. Дочь покачала головой и хотела закрыть дверь. «Мне нужно с ним поговорить», — сказала Тея. Попросила Тея. Прикрыв дверь, Элли Элис пошла и разбудила отца. «Там какая-то девушка пришла, — сказала она, — пришла какая-то девушка и спрашивает Эспедала».

«Эйвинд! Эйвинд!» — кричала Элли Элис. Она стучала в дверь, колотила в дверь, но ни звука в ответ, лишь плач мальчика в кухне и Тея, она вцепилась ей в волосы, хочет за волосы оттащить ее от двери и вообще прочь из гостиной. Почему он не отвечает? Ей хотелось лечь на пол перед дверью и лежать. «Отпусти!» — сказала Элли Элис, и Тея выпустила ее волосы. Элли Элис развернулась, прошла на кухню, взяла сына на руки и вышла из дома. Сердито шагая по улице Бьёрнсона, она катила коляску, малыш сидел тихо, он перестал плакать и молча смотрел на нее блестевшими глазами, испугался. Резко остановившись, она наклонилась к сыну, обняла его и притянула к себе как обнимают не младенцев, а детей более взрослых. Прижалась губами к его щеке и не отпуская тихо зашептала, впечатывая голос прямо ему в ухо. «Прости, прости, — шептала она, — прости, Эйвинд мой, прости, самый мой любимый». Элли Элис дошла до своего дома. Было воскресенье. Окно на четвертом этаже стояло нараспашку, и Элли стала кричать, громко звать мужа по имени. Немного погодя она услышала его шаги на лестнице, а потом за рифленым стеклом двери подъезда показался он сам. Он открыл дверь и впустил их в дом. Он спал? Да, спал — лицо отекло и казалось усталым и пустым, он еще не до конца проснулся, был безразличным и замкнутым, сонным. Он спал… Эта мысль вдруг разозлила ее, ей захотелось вцепиться в него и разбудить, закричать и разбудить, пусть он проснется! Она чуть было не набросилась на него, но вспомнила о малыше — тот стоял рядом, держась за ее пальто. И вдруг у нее подкосились ноги, и, уткнувшись мужу в грудь, она заплакала, не сдержалась, как ни крепилась, рыдания распирали ее, гнездились в ногах, животе, груди и горле, во рту, в носу и глазах. Ну, ну, сказал он. Ну, ну. Обняв ее одной рукой, он поднял другой сына, и они двинулись по лестнице и дошли до квартиры, где пахло мясом и картошкой, он уже приготовил ужин. «Давай поедим», — сказал он, снимая с Элли пальто. Он вытер ладонью ее слезы, погладил по голове и поцеловал в губы. От него приятно пахло, и она вдруг заметила, что муж принарядился, — на нем выглаженная белая рубашка, черные брюки и начищенные ботинки.