«Вопрос вопросов»: Почему не стало Советского Союза?
Шрифт:
Рассмотрим вкратце «траекторию», как говорят специалисты{230}, четырёх основных компонентов любой демократии, по которой они развивались в России до и после конца Советского Союза в декабре 1991 г.:
Без значительного числа независимых средств массовой информации другие элементы демократии, от честных выборов и механизмов ограничения власти до системы правосудия, не могут существовать. В 1985–86 гг. Горбачёв, в качестве первой важной реформы, ввёл «гласность», что означало постепенное уменьшение официальной цензуры. Результатом стало появление к 1990–91 гг. огромного количества независимых публикаций и, что было более важным для того времени, в значительной мере свободных от цензуры государственных телевидения, радио и газет. Последнее явилось заслугой руководящих усилий
Обратный процесс начался после победы Ельцина над ГКЧП в августе и отмены СССР в декабре 1991 г. В обоих случаях им были закрыты несколько оппозиционных газет и восстановлена цензура Кремля на телевидении. Это были временные меры; более продолжительный контроль над постсоветскими российскими СМИ был установлен после вооружённого уничтожения Ельциным российского парламента в 1993 г. и его «приватизационных» указов, сделавших узкую группу людей, известных как «олигархи», собственниками главных богатств страны, в том числе СМИ.
Президентские выборы 1996 г., которые Ельцин едва не проиграл кандидату от Коммунистической партии, ознаменовали конец подлинно свободных и независимых общенациональных СМИ в постсоветской России. Несмотря на то, что некоторый плюрализм и независимый журнализм в СМИ продолжали сохраняться, — что было, в основном, следствием междоусобных войн между их олигархическими владельцами и остаточным эффектом горбачёвской гласности — они неуклонно деградировали. Как позже подчёркивал редактор одного из ведущих перестроечных и постсоветских изданий, «в 1996 г. российская власть и … крупнейшие бизнес-группы … совместно использовали СМИ, в первую очередь, телевидение, для целенаправленного манипулирования поведением избирателей — и добились осязаемого успеха. С этих пор ни власть, ни олигархи уже не выпускали этого оружия из своих рук»{231}.
Другие российские журналисты, сравнивая свой опыт работы при Горбачёве и при Ельцине и Путине, отдавали предпочтение первому. Вот, однако, мнение осведомленного американца, главы международной мониторинговой организации, высказанное им в 2005 г.: «В годы гласности храбрая журналистика вышибала закрытые двери в историю, разжигала жаркие дебаты о многопартийной демократии и вдохновляла советских граждан на свободные речи… По в сегодняшней России храбрые журналисты в опасности… Репортажи на общественно значимые темы подвергаются всё более жёсткому контролю, и публика остается в неведении относительно коррупции, преступности и нарушений прав человека» {232} . [86]
86
На то, что «журналистика стала опасным делом», сетовала и дочь Горбачёва (цит. по White Gregory in WSJ, Dec. 1–2, 2007).
По той же «траектории» развивались и российские выборы. Первые в советской истории общенациональные выборы на альтернативной основе на Съезд народных депутатов СССР состоялись в марте 1989 г. И, хотя половина депутатов были избраны от организаций, а не народным голосованием, это был исторический прорыв, ознаменовавший горбачёвскую кампанию демократизации. Вскоре последовали и другие. Выборы в соответствующий законодательный орган РСФСР в начале 1990 г. остаются до сих пор самыми свободными и честными парламентскими выборами, когда-либо проводимыми в России{233}. То же можно сказать и о новых для страны выборах президента Российской Федерации в 1991 г., на которых мятежный Ельцин с большим отрывом победил кремлёвского кандидата.
Больше в России до распада Советского Союза ни парламентских, ни президентских выборов не было, а те, что имели место после, хотя и сохраняли безопасную степень конкуренции, раз от раза были все менее свободными и честными. К 1996 г. было наработано достаточное количество «политических технологий» для «управляемой демократии», позже связанной с именем Владимира Путина: максимально широкое использование денежных средств, контроль над СМИ, урезание в правах независимых кандидатов и партий и фальсификация итогов голосования, — чтобы гарантировать сохранение эффективной власти независимо от того, кто конкретно правит Россией. Даже результаты референдума, призванного, как говорили, ратифицировать новую ельцинскую Конституцию в 1993 г., были — в отличие от горбачёвского референдума по Союзу 1991 г. — почти наверняка сфальсифицированы{234}.
Самое показательное, что выборы Ельцина президентом РСФСР в 1991 г. были первым и последним случаем, когда исполнительная власть свободно перешла от Кремля к оппозиционному кандидату. В 2000 г. Ельцин передал власть Путину уже посредством «управляемых» выборов, а Путин в 2008 г. аналогичным путём сделал своим преемником Медведева. Даже без симпатии относящийся к горбачевским реформам американский специалист пришел к выводу, что «при Горбачёве выборы были менее фиксированными и лживыми, чем большинство постсоветских парламентских и президентских кампаний в России». Российский комментатор выразился яснее: «Пик выборной демократии в нашей стране пришёлся на конец перестройки»{235}.
Но ни одно из демократических достижений эпохи Горбачёва не имело большего значения и не претерпело более фатальной деградации, чем всенародно избранные, с его подачи, в 1989–1990 гг. советские законодательные органы. Демократия может существовать без независимой исполнительной власти, но она невозможна без суверенного парламента или его эквивалента — единственно незаменимого института представительной власти. От царей до генсеков, русский авторитаризм отличался безусловным преобладанием исполнительной власти при отсутствии или незавидной участи представительного собрания, будь то царская Дума предреволюционного периода, Учредительное собрание 1917–1918 гг. или всенародно избранные Советы.
В этом контексте, Съезд народных депутатов СССР, состоявшийся в 1989 г., и его российский республиканский аналог 1990 г., каждый из которых избрал свой собственный Верховный Совет в качестве постоянно действующего парламента, были самым исторически значимым итогом продемократических мер Горбачёва. Первый действовал как всё более независимый конституционный конвент, принимая законы для дальнейшей демократизации Советского Союза путём разделения полномочий, ранее являвшихся монополией царей или комиссаров, а также создавая всевозможные комиссии по расследованию и выступая как источник оппозиции Горбачёву. Второй делал то же самое в Российской республике, причем самым важным законодательным нововведением его стало учреждение выборной президентской власти для Ельцина. Между тем, Горбачёв был настолько привержен реальной законодательной власти как неотъемлемому компоненту демократизации, что с неохотой согласился в 1990 г. принять исполнительный пост президента, опасаясь, что это может ограничить независимость Верховного Совета, а затем, со всей горечью, терпел растущие нападки депутатов в адрес своего руководства {236} . [87]
87
Странно, что при этом Стил пришел к выводу, что Горбачёв «только на словах поддержал идею парламента» (Р. 256). Опубликованные материалы заседаний высшего советского законодательного органа 1989–1991 гг. служат ярким напоминанием об уникальном и неповторимом моменте в политической истории России.
Двадцать лет спустя постсоветский российский парламент, переименованный в Думу, стал почти точной копией своих слабых и послушных предшественниц царского времени, а президентская власть обрела почти всевластные полномочия. Путь к этому фатальному изменению отмечен двумя поворотными событиями. Первое произошло в конце 1991 г., когда советскому парламенту выпало сыграть лишь незначительную роль в событиях, предшествовавших роспуску Советского Союза, и вовсе никакой — в самом роспуске. Второе случилось осенью 1993 г., когда Ельцин силой прекратил деятельность российского парламента 1990-го г. созыва и ввёл в действие суперпрезидентскую конституцию. С тех пор каждый следующий парламент (как и выборы в него) был всё менее независимым и влиятельным, превращаясь, в итоге, в глазах своих критиков, в «декоративный» орган или «имитацию» законодательной власти — как и постсоветская демократия вообще.