«Вопрос вопросов»: Почему не стало Советского Союза?
Шрифт:
Итак, у нас не осталось больше теоретических или концептуальных оснований полагать, что советская система была нереформируемой и, значит, как стало принято говорить, «обречённой» с самого начала горбачёвских реформ. На самом деле, если вопрос сформулировать должным образом, без традиционного идеологического подхода, и тщательно изучить в свете тех изменений, которые действительно произошли, особенно в период 1985–90 гг., то есть, до того как кризисы дестабилизировали страну, то окажется, что она была замечательно реформируемой. Но для того чтобы задать вопрос правильно, нам нужно точно представлять себе, что такое реформа и что такое советская система.
В универсальном понимании, реформа есть не просто изменение, но изменение, которое ведёт к улучшению жизни людей, обычно за счёт расширения рамок их политической или экономической свободы или и того, и другого вместе. (Как у Горбачёва: без реформы «не было бы прогресса в истории»{16}). Это не революция или тотальная трансформация существующего порядка, а постепенные, пошаговые улучшения в широком историческом, институциональном и культурном измерении системы. Утверждения, что «настоящая реформа» должна быть быстрой и полной, которые так часто можно встретить в работах советологов, вычёркивают из разряда «настоящих», к примеру, исторически значимое, но постепенное, в течение десятилетий, расширение избирательных, гражданских и
В таком понимании, исторически неверно утверждать, что советская система была нереформируемой, что у неё были только «неудачные попытки реформ»{17}. Новая экономическая политика в 1920-е гг. существенно расширила экономическую и, в меньшей степени, политическую свободу большинства граждан СССР, а политика Хрущёва привела к ряду положительных и долговременных изменений в 1950–60-е гг. Многие западные специалисты явно полагают, что это был предел возможностей советских реформ, указывая на то, что даже проповедуемый Горбачёвым демократический социализм был уже не совместим с антидемократическими историческими иконами — Октябрьской революцией и Лениным.
Но этому утверждению также не хватает сравнительной перспективы. Французы и американцы со временем изменили образы своих национальных революций, с тем чтобы они соответствовали современным ценностям. Почему же российская демократическая нация не могла бы со временем простить Ленина и других основателей советской системы, которые всё-таки были приверженцами демократии, хотя и подавляли её? Простить, как продукт своей эпохи, сложившейся под влиянием беспрецедентного насилия и жестокости Первой мировой войны — ведь простили же американцы своим отцам-основателям, в числе которых были Вашингтон, Джефферсон и Мэдисон, их рабов. (Соединенными Штатами почти 50 лет руководили президенты-рабовладельцы, а не имевшие рабов сторонники рабства — и того больше; труд рабов использовался даже при строительстве Капитолия и Белого дома, а многие учебники и спустя почти сто лет после отмены рабства ещё не давали ему чёткой оценки либо считали безвредным) {18} . [5] На самом деле, подобное переосмысление роли Ленина и Октября, наряду с официальным признанием преступлений сталинской эпохи, к концу 1980-х гг. уже шло в стране полным ходом — как часть более широкого процесса публичного «покаяния».
5
Что и говорить, если даже в 2005 г. историк из моего родного южного штата не видел «ничего страшного» в поведении президента Конфедерации и вообще в «прошлом Юга», если рассматривать его «в контексте того времени». Bill Ellis // Kentucky Monthly. June 2005. P. 54. Как сказал ведущий американский историк об «отцах-основателях», «по крайней мере, они подбросили какие-то идеи, которые… смогли вдохновить будущих противников рабства». George M. Fredrickson // New York Review of Books. July 14, 2005. P. 42. To же самое можно было бы сказать и про Ленина с Бухариным — по отношению к реформаторам после-сталинской эпохи.
Для точного определения понятия «советская система» сначала, как и в случае с реформой, нужно отринуть все произвольные и неточные. Наиболее распространённым из них является отождествление советской системы с «коммунизмом», как, например, в известной аксиоме «коммунизм невозможно было реформировать». Фигурирующий здесь коммунизм есть недоступное восприятию, ничего не значащее, выхолощенное аналитическое понятие {19} . Ни один из советских лидеров никогда не заявлял, что такой коммунизм когда-нибудь существовал в его стране или где-либо ещё, а только социализм — впрочем, последний советский лидер сомневался даже в этом. «Коммунистический» было попросту название, данное официальной идеологии, правящей партии и заявленной цели; значение этого термина зависело от конкретного руководства и менялось столь часто и столь существенно, что могло означать практически что угодно. Так, Горбачёв в 1990 г. решил, что оно означает «быть последовательно демократическим и ставить общие ценности превыше всего». Западные обозреватели могут не понимать разницы между абстрактным «коммунизмом» и полнотой жизни реальной советской системы, или «советизма», но советским (а впоследствии российским) гражданам было ясно, и, по крайней мере, в этом они были солидарны с Горбачёвым, что «коммунизм это не Советский Союз» {20} . [6]
6
Один из помощников Горбачёва позже говорил, что их целью был «СССР, порвав[ший] с коммунизмом». Ципко Александр // Литературная газета. 2001. 23 мая. Даже авторы проельцинской книги признают, что «большинство критиков режима выступали не против Советов, а против засилья КПСС». Эпоха Ельцина: очерки политической истории. Под ред. Юрия Батурина и др. — М., 2001. С. 170. Россияне выражали своё согласие с этим выводом двумя способами: сначала, на рубеже 1980–90-х гг., протестуя против господства КПСС, но поддерживая советскую систему, а позднее, сожалея по поводу конца Советского Союза и ностальгируя по советской эпохе, но при этом не желая возвращения компартии к власти. Это подтверждают и данные опросов, которые приводит Пол Гобл: Paul Goble // Johnson's Russia List. Jan. 2, 2006. О понимании коммунизма Горбачёвым в 1990 г. см.: Andrzej Walicki. Marxism and the Leap to the Kingdom of Freedom: The Rise and Fall of the Communist Utopia. — Stanford, 1995. P. 554–555, 617, n. 177.
Чтобы дать точное определение и оценку советской системе, её, как любую другую, нужно рассматривать не как абстракцию или идеологический артефакт, а с точки зрения её работающих компонентов, в особенности базовых институтов и практик. Таковыми в западной советологической литературе принято считать шесть: официальная и непреложная идеология; сугубый авторитаризм правящей Коммунистической партии; партийная диктатура во всём, что имеет отношение к политике, с опорой на силу политической полиции; общенациональная пирамида псевдодемократических Советов; монополистический контроль государства над экономикой и всей значимой собственностью; многонациональная федерация, или Союз, республик, являвшаяся в действительности унитарным государством с доминантным центром — Москвой.
Спрашивать, была ли реформируема советская система, значит спрашивать, можно ли было реформировать, полностью или частично, эти её базовые компоненты. Если не считать, как некоторые, что система была неделимым «монолитом» или что Коммунистическая партия была её главным и основным элементом, глупо было бы полагать, что трансформация или замена некоторых компонентов привели бы к тому, что система перестала быть советской {21} . [7] Подобный логический подход не применяется в отношении реформ в других системах, и советская история также не даёт для него оснований. Первооснова системы, Советы образца 1917 г., были избранными народом, многопартийными органами и лишь позже превратились во что-то ещё. В экономике до 1930-х гг. не было монополистического контроля и существовал рынок. А когда сталинский массовый террор, бывший в течение 25 лет основополагающим признаком системы, закончился в 1950-е гг., никто не сомневался, что система по-прежнему осталась советской.
7
Вообще, как заметил в дискуссии по соответствующему поводу российский политик, всё «зависит от того, что мы понимаем под Советским Союзом». Арбатов Алексей // Независимая газета. 1997. 16 января.
Советские концепции легитимных реформ внутри системы, возникшие к 1990 г., были весьма разнообразны, однако многие сторонники Горбачёва и Ельцина пришли к убеждению, что они могут и должны включать в себя многопартийную демократию, рыночную экономику со смешанной формой собственности, государственной и частной, и подлинную федерацию республик [8] . Эти современные убеждения, как и политическая история страны, показывают, что для того чтобы реформированная система осталась советской или считалась таковой, в ней должны были сохраниться, в той или иной форме, четыре основных элемента: национальная (хотя необязательно чётко оформленная и всеми разделяемая) социалистическая идея, которая продолжала бы чтить память о событиях 1917 г. и том изначальном ленинизме, который до 1918г. называл себя социал-демократией; система Советов как воплощение институциональной преемственности и конституционный источник политического суверенитета; государственная форма собственности в сочетании с частной в рыночной экономике и пакет социальных прав и гарантий — достаточно большой, чтобы экономика могла именоваться социалистической и при этом напоминала вэлферное государство западного образца; союз России, по крайней мере, с несколькими советскими республиками, число которых никогда не было строго установленным и с годами выросло с четырёх до пятнадцати.
8
Новая концепция советской системы встречается во многих перестроечных публикациях 1988–91 гг., но один из самых ярких примеров — статья Елены Боннэр, вдовы Андрея Сахарова и человека, которого уж точно невозможно упрекнуть в просоветских симпатиях, о власти и собственности. См. Московские новости. 1990. 15 июля.
Глава II.
МОЖНО ЛИ БЫЛО РЕФОРМИРОВАТЬ СОВЕТСКУЮ СИСТЕМУ?
Теперь, имея чёткие и непредвзятые представления о сути вопроса, мы можем спросить себя, какие из главных компонентов старой советской системы были реально реформированы при Горбачёве? Что касается официальной идеологии, которая в умах элиты претерпела значительную «эволюцию», то здесь едва ли могут быть сомнения. К началу 1990-х тт. десятилетиями царившие жесткие догмы сталинизма, а затем ленинизма в основном уступили место социал-демократическим и другим «универсальным» убеждениям западного образца, которые мало чем отличались от либерально-демократических. То, что раньше считалось ересью, стало официальной советской идеологией, одобренной недавно избранным Съездом народных депутатов и даже очередным, пусть и не вполне отказавшимся от прежней веры, Съездом КПСС [9] . А главное, правительственная идеология больше не являлась обязательной даже в таких некогда священных областях, как образование и официальная коммунистическая печать. «Плюрализм» убеждений, в том числе религиозных, был отныне официальным лозунгом момента и всё более явной реальностью [10] .
9
По поводу «эволюции» взглядов элиты см. ниже, прим. 67. Насколько еретическими были новые воззрения, можно судить хотя бы по растущей оппозиции одного из реформаторов, бывшего помощника Горбачёва по идеологии. См.: Смирнов Г.Л. Уроки минувшего. — М., 1997. Новая идеология, разработанная Горбачёвым в конце 1989 г., в начале 1990 г. была оформлена в виде проекта новой программы партии и в июле представлена на обсуждение XXVIII съезда КПСС, одобрившего её. См.: Правда. 1989. 26 ноября; Материалы пленума Центрального Комитета КПСС. 5–7 февраля 1990 года. — М., 1990. С. 511–540; XXVTTT съезд Коммунистической партии Советского Союза. Стенографический отчёт. В 2-х томах. — М., 1991, особенно Т. 1. С. 55–101 и Т. 2. С. 255–268, 276–294. Помощники Горбачёва продолжили дорабатывать проект, делая его всё более либерально-демократическим. См. проект и дебаты по нему: Правда. 1991. 8 августа; Советская Россия. 1991. 27–30 июля. По поводу антикоммунистических взглядов внутри самого партийного аппарата см. Ципко Александр // Вестник аналитики. 2005. № 3. С. 213–237, а в более широком контексте см. Archie Brown, ed. The Demise of Marxism-Leninism in Russia. — New York, 2004. P. 9–1 I. Chap. 2–4.
10
Так, один помощник Горбачёва, ответственный за разъяснение новой идеологии, в то же время, утверждал, что её роль в жизни советского общества должна быть существенно снижена. См. Шахназаров Георгий. Обновление идеологии и идеология обновления // Коммунист. 1990. № 4. С. 46–59; Литературная газета. 1990. 18 апреля.
Эта реформа не была поверхностной или непоследовательной. Западные специалисты всегда обращали внимание на роль идеологии в советской системе, а некоторые даже считали эту роль определяющей. Это, конечно, преувеличение, но идеология действительно имела значение. Точно так же, как горбачёвское радикальное «новое мышление» в международных делах проложило дорогу к реформированию советской внешней политики в конце 1980-х гг., снятие старых идеологических запретов было необходимым условием для осуществления глубоких преобразований внутри страны [11] .
11
Это полностью осознавали Горбачёв и его помощники. См. Медведев В.А. Прозрение, миф или предательство: к вопросу об идеологии перестройки. — М., 1997. С. 4–5; Правда. 1990. 29 июня.