Вор, шпион и убийца

Буйда Юрий Васильевич

То было время двоемыслия, цинизма и лицемерия (тогда говорили, что цинизмом называется эпоха перехода от социализма к коммунизму), время застоя, и вот это слово — «застой» — часто и сегодня сбивает с толку, приводя к ложным выводам и оценкам. Однако безвременье — это не смерть истории, не остановка, это просто иное время, другое качество времени, и застой, как бы парадоксально и комично это ни звучало, был формой движения: история ведь не останавливается ни на миг. И что-то непрерывно, беспрестанно шевелилось, двигалось в русской душе, в душах людей, которые безотчетно мечтали о воссоединении с историей, даже не предполагая тогда, даже не предчувствуя, какую цену за это придется заплатить…

Осенью я впервые в жизни оказался на трибуне во время октябрьской демонстрации. Взял с собой сына. Народу на центральной площади — а это огромное асфальтовое поле — собралось немного.

Играет оркестр, народ идет, флажками машет. Некоторые успели поддать. Бросилась в глаза молодая модница — лисий воротник до колен, синее бархатное пальто и белые кроссовки (в магазине на витрине было написано «красовки» — красота же!). Она, видать, крепко тяпнула — кричала громче всех.

С трибуны неслись призывы: про нерушимое единство коммунистов и беспартийных, про победу коммунизма и т. п. Выкрикивала их по бумажке звонким голосом красавица Тамара, секретарь райкома по идеологии. Я поставил сына на парапет, он стал махать руками, словно дирижируя демонстрацией. Тамара кричала — народ кричал в ответ «ура». Сын вдруг показал рукой: смотри. Что за черт? Та же бабенка с лисой, в кроссовках. Присмотрелся. Колонна демонстрантов проходит площадь до конца, разворачивается — и назад, а потом снова проходит перед трибуной. И сколько ж они так ходить будут? Меня разбирал смех.

После демонстрации спросил у Тамары, на хрена это хождение по площади?

— У меня на бумажке, — ответила она, — тридцать лозунгов, тридцать криков. Каждый крик утвержден на бюро райкома. Выполняя решение бюро, я должна тридцать раз крикнуть про единение и победу коммунизма, и пока я тридцать криков не зачитаю, люди должны ходить. Понимаешь? Людей мало — а криков много, вот и приходится демонстрацию три-четыре раза по площади прогонять. За это время я как раз и успеваю весь список прокричать. Херня, конечно, полная, но для здоровья полезно — по холодку прогуляться…

Поздней осенью меня назначили ответственным за проведение выборов в самом крупном сельсовете района. Выборы проводились сразу в Верховный Совет, в областной, районный и сельский: экономно.

Выехал я на место часов в пять утра — по первому снегу. В шесть открылись избирательные участки, и народ хлынул. Первыми, как всегда, — десяток стариков-ветеранов с орденами-медалями (за родину, за Сталина), а затем — доярки-свинарки-телятницы. У них начиналась смена на фермах, и вот их автобусом по пути на работу завозили на участок. Тетки быстренько кидали бюллетени куда надо и бежали в буфет: в такие дни там продавали дефицит — колбасу, конфеты в коробках и т. п.

Каждые полчаса звонил инструктор райкома — он называл себя «специалистом по спариванию партии и народа» — и спрашивал: как там у вас дела? Вот, мол, другие сельсоветы голосуют так-то, отстаете…

К девяти утра проголосовало процентов 80–85 избирателей. Фермы, мехмастерские, строители, водители, учителя… А одна бригада — свиноферма — не проголосовала. И ни слуху ни духу. Решил я туда съездить. Со мной отправился опытный в таких делах мужчинка с опечатанным ящиком для голосования: в случае чего на месте пусть голосуют.

Приехали. Поле. Ферма. Несколько домиков и сараев — никакой ограды. На первом снегу — ни следа, это в десятом часу утра.

Я вышел из машины. Окна в ближайшем доме — самом большом — заткнуты каким-то тряпьем, подушками. Из окна рядом с дверью высунулся голый мальчишка лет десяти. Вылез на коленках на широкий подоконник и помочился на снег.

— Дома кто есть? — спросил я.

Мальчишка кивнул и скрылся.

Захожу. Большое помещение затянуто паром. Полутьма. Пригляделся. На полу вдоль стен лежат какие-то люди, укрывшиеся кто пальто, кто одеялом, за столом — пяток полуголых мужиков, на плите — огромная кастрюля, от нее и валит пар.

— Начальник! — кричит какой-то мужик. — Садись с нами, позавтракаем чем бог послал!

На лацкане у меня депутатский значок — мужик сразу понял, что я начальник.

А у мужика на плече — наколки бывалого зэка (типа «ССССД» — свою совесть съел с соплями в детстве).

Цыгане.

В тот день бог был добр к цыганам: он послал им на завтрак десяток «бомб» — литровых бутылок дешевого вина, хлеб и вареную свеклу, украденную с фермы.

Я им про голосование — они мне про выпить. Ну выпили по стакану. Свеклу я есть не стал, но хлеба с ними преломил. Поговорили о том о сем. Меня заинтересовало, как им удалось так расширить помещение: дом трехкомнатный, а у них вместо трех комнат — один огромный зал и кухня тут же.

— Топором, — сказал мужик. — Взяли топор и вырубили перегородки.

Оказывается, они пропили уголь, а потом использовали все деревянное в доме для печек.

— Голосовать будем? — спросил я.

— Бросай бюлетни, — великодушно разрешили цыгане. — Мы ж не против советской власти.

Опытный мужичок, который меня сопровождал, записал их ФИО и бросил бюллетени в ящик.

Когда в нашей типографии народ уходил в отпуск, нам, редакционным, приходилось выпускать газету в Советске.

Однажды заболели и шофер, и корректор, и мне пришлось ехать в Советск одному. Домой добирался на попутках, а было это 31 декабря.

Я остановил машину на окраине Советска, шофер — старик с лицом младенца — согласился меня подбросить. Потом предложил сократить путь, свернул черт знает куда, мы застряли на опушке леса, водитель наклонился к приборной доске и умер. Как потом выяснилось, у него отказало сердце.

За час до Нового года я оказался один на один с мертвецом в заснеженном лесу.

По моим прикидкам, до ближайшего жилья было километров десять. Было темно, появились волки. Я глазам своим не поверил, впервые увидев волка вблизи, в двух шагах от машины: он был раза в три больше самой крупной собаки. Волки не выли, не бросались на машину — они просто бродили вокруг, а потом и вовсе исчезли в темноте. Выходить из машины было опасно. Вдобавок — двадцатиградусный мороз: в сырой Прибалтике это похуже, чем пятидесятиградусный — в Якутии. Я понял, что Новый год придется встречать в кабине грузовика, рядом с трупом.