Ворон. Волки Одина
Шрифт:
Летят по деревне шепотки – мол, направляются сюда суровые воины. Коли убьют они меня, то раздуются от гордости, как раздувается брюхо утопленника. За то Одноглазому [3] спасибо – он разжигает ненависть и вселяет жажду славы в сердца людей.
«Придут, придут за Вороном», – шепчут в хмельные кубки люди с суровыми, как воды северных морей, глазами.
Что ж, пусть приходят.
Глава 1
3
Одноглазый – одно из имен-кеннингов бога Одина. По преданию, он отдал глаз великану Мимиру в обмен на глоток из его источника мудрости.
Никогда прежде моря не бороздило столь странное сборище. Семьдесят один воин – норвежцы, датчане и англичане, обычно глядящие друг на друга из-за крепостных стен, – сидели бок о бок на сундуках, спали под звездами и дружно налегали на еловые весла; те вздымались и опускались, словно крылья орла, и корабли наши летели вперед, рассекая водную гладь. Были с нами еще монах и женщина, хоть и пользы от монаха на драккаре, как от прорехи в щите. Отец Эгфрит, человек в общем-то хороший, не оставлял глупой надежды изгнать языческих богов из наших черных душ. Что до женщины, то была Кинетрит, прекрасная Кинетрит, и этим все сказано.
Семь недель Йормунганд на носу «Змея» убегал на юг все дальше от Полярной звезды, вдоль Франкского побережья. Потом мы двинулись по Темному морю на восток мимо пустынного скалистого полуострова. Остроконечные зубцы безлесых, усыпанных валунами гор стремились к небу. Линию пустынного берега перерезали скалистые мысы с отвесными склонами, под которыми грозно кипели белопенные буруны, так что к берегу мы подходили редко, опасаясь пробоин.
С правого борта на запад, куда хватало взгляда, чернела, уходя в неведомые дали, морская гладь. Мы вновь шли на юг и держались как можно ближе к земле, радуясь, что избежали гнева империи и сохранили свои шкуры. В нашем кильватере шли еще три дракона: второй драккар Сигурда «Фьорд-Эльк» и два уцелевших снеккара [4] датчан: «Конь бурунов» и «Морская стрела».
4
Снеккар – боевой корабль меньшего, чем драккар, размера.
От франков мы ушли и смерти избежали, но лишились звонкого серебра – оно так ярко блестело и переливалось, что боги Асгарда из зависти отняли у нас удачу. Поступать так – в их духе. Своенравные и жестокие, они сперва воодушевят тебя на подвиги, достойные песен скальдов, а потом швырнут мордой в грязь при всем честном народе. Быть может, они и вовсе не любят нас, смертных, а, равнодушно глядя, как плетется узор судеб, забавы ради обрезают или сплетают нити – надо же как-то коротать вечность… Что боги точно любят, так это смуту. Где смута, там воины и мечи, копья и щиты. Там кровь, боль и смерть.
И вот теперь путь наш лежал на юг, в великий Миклагард. Пусть мы лишились Фафнировых сокровищ, но остались воинами, жаждущими крупной поживы, а в Миклагарде, сказывали, дома из золота. Жажда эта горела в глазах мужей, отражалась в начищенных до блеска доспехах, шлемах, умбонах [5] и секирах. Воины хотели славы. О ней слагают песни, послушать которые сбирается люд у очага, когда хлопает дверью вьюга. Лучше славы нет ничего в мире – не потеряешь ее, не украдешь и не сожжешь.
5
Умбон – железная серединная бляха щита, служившая для защиты руки воина.
За славой мы и шли в Миклагард.
– Гиблое тут дело, – бросил Пенда, покачав головой. Парус над нами раздувался, ловя попутный ветер. Пришлось набросить на себя меха – мы не гребли, а ветер вцеплялся в плечи ледяной хваткой.
– Болит, наверное, будто адовым огнем жарит, – скривившись, добавил уэссексец.
– Неужели безнадежно? – спросил я, хоть и знал ответ.
– Кабы вовремя вскрыть да вымыть оттуда гниль, был бы толк, – отвечал Пенда. – Теперь же… – Он снова покачал головой. – Бедняге осталось несколько дней. Мучительных.
Халльдор стоял на носу «Змея», стараясь не смотреть на нас. Наверное, стыдился. Франкское копье отсекло ему пол-лица; рану Асгот заштопал, однако она загноилась, и щека норвежца раздулась, будто бурдюк с прокисшим молоком, а правый глаз окончательно заплыл. Нити на шве натянулись, того и гляди лопнут, наружу сочился вонючий гной. Боль невообразимая. Накануне я заметил, что вздувшаяся кожа позеленела. Все понимали – Халльдор не жилец.
– Будь я на его месте, не стал бы тянуть, – сказал Пенда, вынимая из-за пояса нож и проверяя остроту лезвия пальцем. – Веревки полно, да и камней хватит, – добавил он, как бы невзначай указывая ножом на балласт «Змея».
– И дрожать потом у Хель до самого Рагнарёка? Да ни один норвежец не захочет сам пойти на дно, – сказал я, поеживаясь.
Утопленнику не попасть в Вальхаллу. Ему суждено болтаться в ледяной воде среди разбухших трупов тех, кто помер от старости или хворей. А еще поджидает его огромный пес Гарм, выгрызающий мозг из окоченевших костей.
– Флоки Черный разберется, – сказал я. – Когда придет время.
Порыв воющего ветра обдал палубу холодными брызгами и ударил в парус с подветренной стороны, отчего тот яростно захлопал.
– Лучше не тянуть, – проворчал Пенда, потрогав лезвие и с довольным кивком зачехлив нож.
Что и делать воину в море, как не точить оружие.
– Наверное, собирает в дорогу воспоминания, – сказал я, вдыхая полной грудью холодный морской воздух, смешанный со сладковатым душком просмоленной пакли в обшивке «Змея». Потом поглядел на Халльдора, кривящего лицо от боли. – Хочет запомнить, каково было идти Дорогой кита.
– Наумничался, юнец? – прорычал Брам Медведь. Тяжелым шагом он подошел к борту «Змея», снял портки и принялся справлять нужду в море. – Как будешь долг отдавать, козий сын? Причем не мне одному.
Я вздохнул. Вопрос этот будет вставать снова и снова, как набегают на берег волны. Это я спустил на воду наше серебро, чтобы отвлечь франков. Они предпочли сокровища погоне, и хорошо, ибо было их впятеро больше нас, да и выдохлись мы, что норвежец в женском монастыре.
– Это ты у меня в долгу, Медведь. За то, что я спас твою волосатую шкуру. Не то висеть бы ей на какой-нибудь франкской двери.
– Ха! – пыхнул он, словно отгоняя мошкару. – Да у этих смердящих франков войска не хватит, чтоб прикончить меня, юнец. – Все еще мочась по ветру, он кивнул в сторону Халльдора и задумчиво потянул себя за бороду. – Догадался бы поднять щит или голову наклонить, не собирался бы сейчас в дальний путь. – Он поежился, натянул портки и наставил толстый палец в мою сторону. – Нет, это ты мне должен, Ворон; не люблю с серебришком расставаться.