Ворон
Шрифт:
Его схватили, и стали избивать, но тут неожиданно громким голосом повелел старец:
— Прекратите!
От этого голоса сбился барабанщик; замолк, пораженный крикун; затихла в ожидании чуда толпа. Прекратили бить Маэглина. Чтобы повелеть так, чтобы одним словом, заставить затрепетать тысячи и тысячи отчаявшихся людей — для этого требовалась целая жизнь, требовалась пройти через адские страдания, и, в этих страданиях полюбить и жизнь, и каждого из этой толпы, и даже палачей своих. Нужны были годы одиночества, и познания во мраке каких-то вечных таинств; до этого дух должен был возрасти до высоты несказанной.
И
— Смотрите! Смотрите! — звонким голосом закричал над этой застывшей толпою вдохновенный мальчик с сияющим ликом.
Все повернулись к нему, и увидели, что он указывает в небо. Подняли лики, и там, вся оставшаяся облачная пелена, стала ослепительно белой, ласкающей их солнечным теплом вуалью. Они смотрели и не могли оторваться. Но вот вуаль всколыхнулась; хлынула к площади солнечным водопадом, и так-то кругом ярко стало! Они подставляли этим потокам свои бледные лица, и прямо с неба веял на всех них свежий ветер. У многих на глаза выступали слезы.
Точно огромное сияющее око раскрылось над площадью. Вуаль, белыми ресницами, плавно закручиваясь расходилась в стороны; а из света, из самого солнечного диска спускались птицы: впереди два лебедя — крыло к крылу, один лебедь, как ночь черный; супруга его, точно ресницы облачные — белые. А за этими лебедями летели голуби. Их было много-много: белых голубок, они ворковали и воркование их подобно было солнечному ветру.
И лебеди, и голуби опускались на ржавый помост. И палачи, и «румяные», старались отойти от орудий пытки подальше — им было стыдно перед птицами в причастности к этим орудиям.
Первыми коснулись помоста два лебедя. Только коснулись, и тут же встали — прекрасной девой облаченной в белой платье, и стройного витязя в черном кафтана, и с длинными черными волосами. Коснулись помоста голуби и встали воинами эльфийскими, подобными мраморным статуям. Грозным и величественны были их лики; в каждом из них виден был могучий воитель и кудесник. Среди этих эльфов, Барахир узнал и того, которого освободил его прошлой ночью из клети.
Все люди так зачарованы были этим видением, что не смели хотя бы вздохнуть — слушали голоса и казалось им, что они уже умерли, шагнули в лучший мир:
— Милые люди, к вам ветер пришел, Облако златое с неба привел. И мы на крыльях волшебных сошли, Благую весть нынче вам принесли: Вы нам шепните — иль холодно вам, Иль нет доверья небесным ветрам? Милые, знайте — мы ваше друзья, Каждый пусть скажет гордое «Я». Мы к вам пришли, чтобы вас целовать, Хлеб вам дарить, среди звезд пировать, Будем же вместе закат созерцать, Жизни учиться, любить и мечтать…— Ну вот и пришло. Ну вот и исход всему. — прошептал тогда старец. — Я же говорил… Жизнь прекрасна.
И это были его последние слова. Говорил он их с великим покоем. С великим счастьем.
У него не было очей, его изуродованное лицо было сокрыто материей; однако — все чувствовали этот взгляд. Так, когда впервые встречаются двое суженных, и еще только одна из этих половинок заметила иную — вторая половинка, еще не видя суженого своего, уже чувствует этот взгляд — и сердце часто бьется, и кажется, что все, что было до этой встречи — лишь расплывчатый сон, а теперь то — пробужденье. Чувство было настолько сильным, что многим вспоминалось потом, что видели они удивительной чистоты и ясности глаза; только вот лика не могли вспомнить. Да эти-то очи и затмили бы любой лик.
Мирным, ласковым взором смотрел старец на всех. и на людей, и на эльфов — и не делал различия — глядел ли на принцессу лебединую, или же на последнего пьянчужку — всех то он любил одинаково…
А четверо эльфов подняли бездыханное тело на руках, и обратились в белых голубей, и не понять было их размеры; преобразилось и лежащее в сильном сияние между их крыльев тело. И это уже не бесформенная глыба костей и жил, но тело статного старца, с сияющими белизной волосами. Голуби взмахнули крыльями и стали подниматься — поднимались легко, как клубы тумана, и, казалось, только сопровождали преображенное тело…
Уже голуби и тело обратились в небольшое светлое облачко, когда выяснилось, что безумцы еще остались и никакие искренние чувства на них не действуют.
Шагах в сорока от «помоста-наковальни»; как раз с той стороны, где к площади подступали дома «румяных», устроены были сидячие места для знати. Устланные шелками лавки тянулись одна над другую, и последняя — поднималась метров на десять.
В верхней части, было огорожено ложе, в котором сидел сам Жадба, и его супруга — довольно стройная, но с таким отупелым лицом, будто у нее вовсе не было человеческого разума. Все время она ела какие-то сладости, собиралась есть во время казни, и была уже вся перепачкана в этом липком. Когда поднялись голуби, и безмолвная площадь, прислушивалась к небу, ожидая новой красоты — она пронзительно, истерично зарыдала. Рыдала во все горло, била ножкой; бросалась своими сладостями, попадая по жирным лысинам придворных подлецов, льстецов и лицемеров. Она схватила своего, трясущегося в лихорадке супруга, и стала трясти еще сильнее, взвизгивая:
— Казни! Хочу казни! Почему они не казнят?! Хочу-ууу! Враги! Казните их всех! Казните!..
Видя, что крики не производят впечатления на ее супруга, она стала стучать ему кулачками по спине да по лысине. Так она старалась в своем истеричном припадке, что Жадба не удержался, повалился на лавки, запутался в тканях, забился, бессвязно вереща что-то, и покатился вниз. Ожиревшие дворцовые подлецы не могли остановить это падение. В результате он их сшибал, они сшибали иных, и все-то катились ниже и ниже.
Началась паника — они вопили, визжали про «врагов»; падали брыкались, и очень уж походили на откормленных личинок, которых кто-то встряхнул, перемешал хорошенько. Несколько придворных вырвались таки из общей массы, и бросились к «желтоплащим», которые ровными, отточенными рядами ограждали это место. «Спасите! Это восстание! Колдуны! Враги!»
«Желтоплащим» было возвращаться к прежнему состоянию. Чтобы придать себе сил, они поглядывали не на эльфов, но на верещащих личинок. Командир их отряда заревел: