Ворон
Шрифт:
– Ну да, – хохотнул Артёмыч. Подмигнув Диме, заговорщицки прошептал: – Мочевая засада. Надо попробовать.
Остальное мясо изюбра охотники решили увезти домой и подготовили для обыгания – его нужно было высушить на солнце и подморозить. Для этого протянули верёвку от лиственницы, той самой, где сидел ворон, к зимовью. Привязали к ней куски мяса. Других забот оно не требовало.
– Пускай висит себе, никто его не тронет, – махнул рукой Николай Николаевич. – Собирайся, пойдём за дровами.
Охотники рассчитывали ещё днём привезти на санках пару
Витя остался в зимовье – покрывать капканы парафиновой плёнкой, чтобы они не индевели на холоде. Все остальные ушли в лес.
Дым из трубы изгибался коромыслом. Николай Николаевич, глядя на него, сказал, что завтра будет тепло. Удачное время для охоты на соболя. Дима обрадовался этому и, уходя к опушке, ещё несколько раз оборачивался посмотреть на печной дым, словно хотел отблагодарить его за хорошую примету. Обернувшись в последний раз, увидел кружившего над домом ворона.
«Неужели тот самый? – Юноша удивился его настойчивости. – Доиграется ведь, пристрелим. Чего он тут потерял?»
Ворон кружил плавно, беззвучно и о своих планах Диме рассказывать явно не собирался. «Ну и пусть».
В тайге дядя с Артёмычем подыскивали сухостой, а Дима с интересом высматривал живность. Её здесь было не так уж много. Должно быть, всех распугала задорная Тамга, перебегавшая от охотника к охотнику, лаявшая на любое движение в ветвях.
Вскоре юноша увидел на ели настоящего клеста. Тот беспокойно озирался, приподнимал скрещённый на концах клюв, цеплялся им за веточки, подтягивался, словно попугай, помогал себе лапками. Искал шишки. Чуть больше воробья, клёст был бы незаметен в пышной хвое, если б не его оранжевое оперение – светлое на брюшке и чуть более тёмное на голове. Приметив людей, он разразился недовольным «тр-ри, чи-чи-чи-чи» и юркнул на соседнюю ель, затем – ещё дальше, пока совсем не пропал из виду.
Заметил Дима и белку-летягу. Размером меньше простой белки, пушистая, подвижная, она прыгала с дерева на дерево, вытягивала лапки – расправляла меховую складку и планировала, на несколько мгновений превращаясь в настоящую птицу.
Дышалось легко, просторно. Жизнь казалась ясной, понятной. Все её противоречия и недомолвки остались там – в городе, среди людей, не знающих таёжной вольности, незнакомых с тяжестью ружья на плече.
Снег в лесу был разным. Порой ложился гладкой поляной, на которой тысячи бабочек выставили вверх свои хрустальные крылья. Иногда расходился белоснежным лабиринтом крохотных каналов. На прогалинах, под солнцем, он сжимался тоненькими, поднятыми наискось пиками. Но чаще собирался мятыми сугробами, на которых диковинным плетением угадывались звериные следы.
За скрипом снега не было слышно прочих звуков, лишь изредка из чащи доносился треск сломленной ветки.
За дровами пришлось сделать несколько ходок, и Дима порядком устал, хоть к пиле его и не подпускали. Дядя и Артёмыч сами валили деревья, а Диме доверяли обрубать с них ветки. Это было не так сложно, но руки без привычки к подобному труду быстро устали.
– Ну что? Как тебе такая физкультура? Это тебе не по залу бегать. – Артёмыч отёр со лба испарину. – Не через козлов прыгать. Тут посложнее, да?
– Да уж, – запыхавшись, вздохнул юноша. Он и не думал, что на холоде можно так вспотеть.
Вечером Николай Николаевич, сидя на низеньком табурете, взмешивал закипающий борщ, вдыхал его сытные пары. Пробовал картошку, свёклу, отзывался на вопросы племянника и поглаживал ладонью щёки.
Артёмыч отбирал рыбную приманку на завтрашний день. Витя лежал на койке. Опасаясь, что его пристыдят за безделье, без надобности проверял ружьё. Забывался в мягкой полудрёме, и тогда его руки слабели, ружьё свешивалось дулом вниз, глаза прикрывались. Любой, даже самый тихий звук вызволял Витю из сонливости, и он вновь принимался озадаченно разглядывать то цевьё, то приклад.
Тамга лежала на пороге. Принюхивалась к зреющему ужину, ждала, что её угостят супом.
За окном, во мраке, бесновался ветер: разносил снег, ударялся в затворенные ставни, ломал с деревьев ветки. Тем приятнее было отдыхать в доме, тёплом, защищённом от ненастий.
Зимовье казалось невообразимо маленьким – светлая точка, затерянная в дебрях сумрачной тайги. И чем сильнее завывала вьюга, тем уютнее было здесь, в тёплых стенах, напитанных запахами еловой настойки, борща и раскалённой печи. И не было тут ни компьютера, ни телефона, ни школьных друзей, но Дима не знал скуки. Сейчас всё было исчерпывающе просто – и сама жизнь, и приютившая её природа.
Юноша подумал, что прелесть охоты – именно в таких минутах, когда труд окончен и теперь дозволено расслабиться, поесть, а затем лечь на раскладушку: в ногах сожмётся боль, перед закрытыми глазами пробежит серая чаща, рядом, в печке, запыхтят поленца, и не будет нужды торопиться куда-то или о чём-то говорить. Нежиться бы так долгие часы, но сон, будто из вредности, приходил быстро, незаметно.
Витя после двух тарелок супа хотел выйти курить, но прилёг, чтобы всё улежалось в желудке. Так и уснул, не раздевшись, сдавив в пальцах незажжённую сигарету.
Вскоре уже спал весь дом. Лишь Тамга отчего-то ворочалась возле печки.
Глава третья
Утром Николай Николаевич разогрел на печи оставшийся с вечера борщ. Дима ел через силу. Он был так взволнован предстоящей охотой, что совсем потерял аппетит. Даже сидя за столом, не опускал с колен ружьё, словно боялся, что забудет его в зимовье.
– Оставь. Всё равно стрелять пока не будешь, – предупредил его дядя.
Юноша не спорил, но ружьё держал при себе. Глядя на это, Артёмыч протянул:
– Нашёл себе невесту, да? Только смотри, вспыльчивая она у тебя. – Помолчав, хохотнул и добавил: – И детишки от неё те ещё, со взрывным характером.
Юноша вяло улыбнулся в ответ. Мял рукава, выстукивал по столешнице. Весь извёлся в ожидании выхода.
Наконец вышли. Заложили дверь полешком.
Николай Николаевич проверил обыгавшееся мясо – оно висело на верёвке словно стиранное бельё странных размеров и цвета. Потрепал Тамгу за холку и встал на проторенную вчера лыжню.