Воровская правда
Шрифт:
— Представляю…
Итак, Беспалый сумел-таки раздавить воров. Для этого ему не нужно было выявлять законных, внедрять в их среду своих стукачей, искать новые формы борьбы с преступностью, — он просто собрал всех коронованных на одной территории, заняв при этом позицию стороннего наблюдателя. Его чудовищный эксперимент удался на все сто: многие паханы воровского мира перерезали друг друга в первую же неделю. Те, в ком сохранилась крупица благоразумия, выжили, но лишь для того, чтобы в полной мере ощутить на собственной шкуре тяжесть беспаловских «реформ».
— И все-таки кто здесь сейчас верховодит?
— Шакалы, —
— Ну? — протянул Мулла.
— Теперь он пахан.
Из глубин памяти Муллы выплыл образ веселого домушника Коли Рублева, который когда-то ходил в «шестерках» у Гришуни Маленького, но позже, когда позиции Гришуни в воровском мире пошатнулись, отрекся от него, как последняя падла. Затем он создал свою группу из молодых и дерзких воров. Именно тогда и проявился сволочной характер Рубленого — он прилюдно пообещал, что придушит Гришуню, как только тот объявится в Москве. Гришуня наверняка припомнил бы ему эту угрозу, если бы воровской бог отпустил пахану поболее дней.
Для воров не было секретом, что, кроме импортного барахла и золотых безделушек, Колю Рубленого интересовали молодые девки, которых он частенько подкарауливал вечером на улицах столицы. Если девчонка не хотела подарить ему любовь в каком-нибудь тихом скверике, то он резал ей с досады лицо бритвой. За такой беспредел в воровской среде спрашивали весьма строго, хотя бы потому, что он вынуждал мусоров шманать воровские малины и наводить шухер. Путь в воровскую элиту подобным ухарям был, как правило, заказан — девок полагалось любить!
— Так вот, — продолжал Шельма, — Рубленого привезли к нам два дня назад, и он стал ловить вместе со своей шоблой недобитых паханов и пидорасить их по углам.
Мулла крепко задумался: такая подлянка была в духе Беспалого. А что, если Тимоха велел Рубленому особо заняться кое-кем из паханов? Муллу вдруг обожгла невероятная мысль: может, на очереди он сам? Заки непроизвольно сжал кулаки.
— Пока тебя не было, много чего переменилось, Мулла. Вон глянь, Артур топает. — Шельма кивнул на зэка лет пятидесяти. — Использовали его как «маргаритку», а ведь он известный на всю Сибирь вор. Теперь в его сторону никто даже не смотрит.
— Потом он троим своим обидчикам глотки ночью перерезал, — напомнил стоявший рядом зэк, который своим густым басом напоминал регента церковного хора.
Взгляд Муллы невольно задержался на проходящем мимо зэке — он был сгорблен и тощ. Обреченность четко запечатлелась на его лице. Не следовало иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться, что при переводе вчерашнего законного в обычный лагерь его бросят на пол к параше.
Мулла знал Артура давно, но сейчас узнавать его не полагалось, — теперь между ними пролегала непроходимая пропасть.
— А что с того? — неожиданно разозлился молчавший до этого третий зэк. — «Маргаритки» в любом лагере сгодятся.
— В общем, так, братва, вижу, нам предстоит веселая ночка. А потому предлагаю спать по очереди, — негромко, но твердо произнес Мулла. — Если что, кричите: «Атас!» — и заточки в руки. Просто так мы им не дадимся! Бешеный пес кусает всех без разбора!
Сумерки воровато вползли в окна бараков, бросив на пол длинные кривые тени, потом они сгустились до черноты, наступила ночь. Лагерь не спал. Зэки, разбившись на небольшие группы, с опаской поглядывали друг на друга, зная, что доверяться никому нельзя. Они передвигались по зоне, осторожной поступью напоминая привидения. Рядом с бараком кто-то вскрикнул, потом захрипел и затих — нетрудно было догадаться, что на небеса отправилась еще одна грешная душа…
Обесчещенные урки, сбившись в злобную стаю, по всем правилам охоты отлавливали вчерашних обидчиков, насиловали и хладнокровно вспарывали им животы. Мстить было за что — урки понимали, что их позор станет достоянием всей лагерной братии и отныне им определено место у входа в барак, в углу, который презрительно именуется петушиным.
Но все это обещало быть в будущем, а сейчас началась охота! И они старались сполна утолить иссушающую жажду мести и частенько резали даже тех, кто случайно подворачивался под руку. Даже заяц способен напасть на лису, когда видит перед собой оскаленную пасть, — чего же ждать от тех, кто большую часть жизни не расставался с ножом и владел им так же искусно, как королевский мушкетер шпагой.
Последние несколько дней воры жили по принципу «сегодня ты, а завтра я». Когда рассвет прогонял ночь, перед солдатами всякий раз представала одна и та же страшная картина: в разных концах лагеря лежали воры с перерезанными глотками. Уже никто не говорил о том, чтобы собрать сходняк. Каждый вор теперь был сам по себе — доверять было некому, и озверелая петушиная масть собралась в кучу, чтобы резать тех, кому еще было что терять.
Воры, разобщенные взаимными обидами, объединяться не спешили — слишком хрупким и ненадежным казался любой союз. Если и могли они кому-то доверять, то лишь собственному чутью и заточенной финке, с которой каждый из них не расставался ни на миг.
Мулла не спал всю ночь. Он ожидал, что среди воров наверняка отыщется какая-нибудь «торпеда», согласившаяся ради собственного освобождения лишить его жизни. Такому отморозку он готов был с превеликим удовольствием выпустить кишки…
Теперь, когда вконец забылись воровские заповеди, оставалось единственное — собственный опыт, который был сродни звериному инстинкту и подсказывал, что в случае опасности следует вцепиться зубами в протянутую руку, прокусив ее до хруста в костях.
Мулла настороженно смотрел на каждого встречного, как будто именно за его спиной пряталась курносая, а уж если она прыгнет на загривок, то от ее цепких лап спасти сумеет только живая вода.
Рубленый сознавал свою силу. Пусть воинство его было и небольшим — каких-нибудь десять уркаганов, но он знал: у него хватит могущества, чтобы заткнуть глотку самому ретивому вору.
Все получалось словно по Библии: «И последние станут первыми», — вот только божественное слово Рубленому заменяла острая воровская заточка, которая не сгибалась даже в том случае, если утыкалась в ребро. От праведников Рубленый себя не отделял: у воровской масти крест тоже является священным символом, а наколка с распятым Христом в терновом венце свидетельствует о перенесенных страданиях. Рубленый считал себя подвижником воровской идеи, а потому обязан был бороться за чистоту рядов. И сейчас он казался себе отважным рыцарем, явившимся в Святую землю спасать Гроб Господень. Вокруг были иноверцы, а с ними полагалось расправляться без сожаления.