Воровский
Шрифт:
«Дорогой друг! Спасибо за письмо, — писал Ленин Воровскому в июле 1908 года. — Ваши «подозрения» оба неверны. Я не нервничал, но положение у нас трудное, надвигается раскол с Богдановым. Истинная причина — обида на резкую критику на рефератах (отнюдь не в редакции) его философских взглядов. Теперь Богданов выискивает всякие разногласия. Вытащил на свет божий бойкот вместе с Алексинским, который скандалит напропалую и с которым я вынужден был порвать все сношения.
Они строят раскол на почве эмпириомонистической — бойкотистской. Дело разразится быстро. Драка на ближайшей конференции неизбежна. Раскол весьма
«Обязательно устройте так, — писал Ленин, — чтобы могли съездить за границу. Деньги вышлем на поездку всем большевикам. На местах дайте лозунг: мандаты давать только местным и только действительным работникам. Убедительно просим писать для нашей газеты. Можем платить теперь за статьи и будем платить аккуратно» [18] .
В заключение письма Ленин просил Воровского узнать о каком-либо издателе, который взялся бы издать его книгу по философии (Ленин имел в виду свою книгу «Материализм и эмпириокритицизм»).
18
В. И. Ленин. Соч., т. 34, стр. 345.
Вскоре Воровский с семьей выехал на дачу. Он снял комнату и веранду на даче Балиховой, под Одессой, на берегу моря. Дора Моисеевна с маленькой Ниной могла теперь целые дни проводить на воздухе, в саду или у моря.
Вацлав Вацлавович сам любил проводить время на берегу. Вернувшись из редакции «Одесского обозрения» (так стала называться с конца 1907 года газета «Новое обозрение»), он забирал жену, и они вдвоем садились на берегу моря и отдыхали, наслаждаясь солоноватым морским воздухом.
Под тихий шум прибоя Воровский любил мечтать. Поджав колени к подбородку, он давал волю своему воображению. Он представлял себе, как освобожденный человек начнет штурмовать небо, проникать в неведомый мир. Как только построит на земле счастливую жизнь, так и устремится ввысь…
Но Дора Моисеевна, смотревшая в эти минуты на вещи более реально, спускала Вацлава Вацлавовича к земным интересам. Она говорила ему, что все это так далеко, а пока его впереди ждет тюрьма, ссылка и еще бог знает что!
Тогда мысль Воровского делала крутой поворот: он сразу становился серьезным. В глазах вспыхивали колючие огоньки. Он отвечал жене, что по крайней мере знает, зачем живет, что хочет, чего добивается. «Посмотри, вокруг нас сколько людишек из кожи лезут, чтобы получить орден в петлицу или подняться ступенькой выше. Подличают, подставляют друг другу ножку, лижут пятки своему начальству. И все это затем, чтобы поплотнее набить себе брюхо. Право, смешно. Нет, дорогая, жизнь нам дается не для этого. Человек — это борец, созидатель. Мы должны так устроить жизнь, чтобы всем было хорошо, свободно, сытно, весело. А добившись этого, человек покажет, на что он способен! Он полетит штурмовать Луну и Марс. Он построит корабли, способные в один миг покрывать сказочные пространства. Ты говоришь, что не доживем до тех времен? Ну и что же? Зато дети наши будут чудесно жить! Они вспомнят о нас, чернорабочих, расчищавших им путь».
Перед ним расстилалась широкая водная гладь. Море отдыхало, нежась под косыми лучами солнца. Глядя на раскинувшееся
Однажды в августе, усталый и бледный, Вацлав Вацлавович вернулся из редакции позднее, чем обычно. В окнах соседских дач уже вспыхнули огоньки. Как всегда, у калитки его встретила Дора Моисеевна со спящей Ниной на руках. Воровский обнял жену, нежно поцеловал дочку и направился в комнату, где ждал его ужин.
Вацлав Вацлавович был чем-то озабочен. Дора Моисеевна заметила это сразу: достаточно было взглянуть, как муж нервно поглаживал свою бороду. Тонкие длинные пальцы его вздрагивали. Она не ошиблась. Вацлав Вацлавович действительно нервничал. На вопрос жены он ответил, что ему кажется подозрительным субъект, появившийся недавно на их улице. Этот человек пристально следил за дачей Балиховой. Не за ним ли? Если так, придется переехать в другое место.
Дора Моисеевна подала Воровскому письмо и сказала, что оно было распечатано, а затем вновь заклеено. Воровский надорвал конверт — почерк Надежды Константиновны.
«Дорогой друг, — писала Н. К. Крупская, — давно уже получили ваше письмо, но у нас сейчас такая полная неопределенность, что неизвестно, что отвечать. Внутренние отношения совершенно ненормальны, работа стоит. Должно состояться Б. Ц., которое примет какое-либо решение. Мы ожидали, что оно состоится гораздо скорее, чем это оказалось на деле. А до тех пор все остается под знаком вопроса… Вопрос о конференции еще не получил никакой санкции. Трудно будет предпринять что-либо: организации страшно разгромлены, на Урале пустое место,
Москва провалилась, в Питере нет людей и т. д. и т. д., и с каждым днем хуже.
…Сюда необходим один заправский агитатор. Известите телеграммой, можно ли выслать деньги на ваш адрес. Напишите немедля, имеется ли еще налицо человек, который может взяться за распределение литературы по югу. Если это толковый и надежный парень, можем его содержать. За последнюю неделю удалось наладить кое-что с транспортом. Кажется, дело пойдет. Парню надо будет получать в определенном городе литературу и развозить ее. О явках, складах и проч. придется позаботиться ему самому. Ответьте немедля. С транспортом медлить больше нельзя. Годна ли старая одесская явка? С парнем свяжите нас непосредственно и установите шифр. Поправилась ли больная? Что это она все хворает? Шлем наш привет вам обоим».
— Да, Ильич и Надя — чудесные люди, — задумчиво проговорил Воровский, отложив письмо. — Сейчас столько дел, а у них находится время, чтобы справиться о твоем здоровье.
Дора Моисеевна взяла письмо и поднесла его к огню.
— Нужно Ильичу сообщить, что сюда писать не стоит, опасно, — добавил Воровский. — Я дам ему адрес редакции. Туда писать менее подозрительно. Писем мы получаем много… — Тут же Воровский рассказал жене, что в редакцию приходят анонимки. Угрожают Фавну. — И кто бы? Бедные евреи. Я стараюсь высмеять черносотенцев, бичую «Союз русского народа», негодую из-за еврейских погромов, а они полагают, что я сам антисемит. Вот ведь какое дело…