Воровской излом
Шрифт:
В наступившей тишине стал слышен вокзальный шум за окном и тиканье круглых часов на стене. Борис обескураженно посмотрел на сержанта. Тот пожал плечами и, гадко улыбаясь, начал привставать.
– Начальство сказало – в КПЗ… Давай, милок, добром пойдем…
Борис вскочил с места, уронив кособокий стул:
– Вы что? Какое вы имеете право?! Какой я вам алкаш! Я Самохин Борис Федорович, мастер СМУ-162! Меня ограбили… Напоили и раздели! Понимаете?
– Да-да… разберемся. Напоили, да, – вкрадчиво мурлыкал сержант, осторожно приближаясь к Борису. – Давайте сами пройдем, а? Ножками…
Борис в
Входная дверь начала открываться, и это стало спусковым крючком для рефлексов Бориса. Одним огромным прыжком он вывернулся из рук сержанта и, сбив с ног ни в чем не повинную бабульку, стрелой метнулся в коридор.
Обескураженный разум в этой ситуации оказался бессилен, сейчас всеми действиями Бориса руководил инстинкт. Под пронзительную трель милицейского свистка он рванул по коридору, но в панике перепутал двери и оказался на узком балкончике, тянущемся вдоль всего здания. Тот, на его счастье, оказался пустым – сюда выходили только служебные помещения. Не задумываясь, Борис побежал туда, где виднелась спасительная лестница.
Глава 5
Грохот первого выстрела расколол хрупкую тишину рассвета.
Двадцатый калибр. «ИЖуха». Охотничий опыт определил оружие, но не помог понять, что случилось. Тут же в ответ защелкали ПМы, включаясь в немыслимую сейчас картину ночного боя.
Поднявшийся лай поселковых собак и гомон всполошившихся птиц добавили в окружающую какофонию новые суматошные звуки.
«Твою мать…» – Меркульев сорвался с места, инстинктивно выбирая маршрут. Рука привычно расстегнула кобуру. Холодный металл старого надежного ПМа удобно лег в ладонь.
«Как же так? Все было обговорено и утверждено».
Взвод, отправленный Володей Мальцевым, все молодцы как на подбор, в непривычной форме – камуфляж, каски, бронежилеты и укороченные АК - во главе с лейтенантом Лысюком полумесяцем окружил дом.
Несколько невыспавшихся и оттого сердитых участковых вместе с гаишниками перекрыли основные дороги.
Веселую, разномастную, полную боевого азарта толпу добровольной народной дружины Меркульев от греха подальше отправил перекрывать соседние дачи. С напутствием для Свиренко – сдерживать деятельных и полных сил молодых людей до последнего.
Все затаились в ожидании условного времени – «часа волка». Четыре, пять часов утра – самое то для захвата «усталых» бандитов.
Сам майор вместе с Никоненко остался около «уазика» – осуществлять связь между разрозненными группами.
Тут же, в уютном тупичке, ответвлении от основной улицы, притулились два «рафика», на которых приехали спецназовцы. Пропыленные, но не утратившие своей элегантности «латвийцы» бликовали отраженным лунным светом.
Наступила полная ожидания хрустальная тишина. «Клиенты» наконец угомонились, почти все окна огромного дома погрузились в сонную темноту.
Спать хотелось неимоверно – зевота раздирала рот, глаза слипались. В мутноватом, нужно признать, сознании Меркульева билась тонкая и тревожная мысль: «Сашка должен как-то подать сигнал. Лезть в дом, не зная расположения комнат и бандитов в них, неразумно и опасно».
Только лейтенант мог провести группу захвата куда надо. В профессионализме ребят Мальцева майор не сомневался, как, впрочем, и в своих подчиненных. Но лезть вслепую… Этого он не мог допустить.
Пусть там были всего лишь мелкие бандиты и их было мало, но риск должен быть взвешен и оценен – это было его правило, его способ ведения войны. Меркульев любил и ценил своих людей. А не своих – тем более. Ведь все они были на его стороне. Той стороне, которая боролась за правду, а значит, за тот мир, который был ему дорог.
Единожды надев милицейскую форму, человек выбирал свой, особенный путь. Сухие строчки устава – «бдительно и самоотверженно нести службу, защищать интересы социалистического государства, честь, достоинство и права советских граждан от преступных посягательств» – скрывали в себе тот стержень, ту основу, на которую нанизывались жизни и судьбы его соратников и коллег. Его друзей, его однополчан.
Так он понимал свою службу.
Пятнадцатилетним подростком он встретил Великую Победу, за четыре года пройдя весь ад войны. Минский паренек познал все тяготы эвакуации – изнурительный труд, постоянный страх и голод. И вынес испепеляющую ненависть к врагу – и к чужому, но понятному в своем желании уничтожить его народ, и к врагу внутреннему, разрушающему все усилия страны, бьющейся насмерть. Ко всем тем, кто, пользуясь временной слабостью воюющей власти, грабил беззащитных людей.
Бандиты, грабители, приспособленцы – вся эта мразь, которая паразитировала и процветала на чужом горе.
Во время своих многочисленных скитаний юный Саша Меркульев видел ограбленных и убитых за краюху хлеба людей. Видел сытых лоснящихся ворюг, вальяжно расхаживающих по подвластной им территории. Видел отчаяние старух, у которых карманники воровали последние гроши.
Конечно, власть боролась с ними. И милиция работала сноровисто и оперативно. Но истребить этот вездесущий бурьян просто не хватало сил и времени.
Поэтому естественным решением для восемнадцатилетнего Саши, слесаря Кунцевского игольно-платинового завода, стало заявление в Кунцевский райотдел УМГБ СССР Исполкома Московского областного Совета народных депутатов.
И первое, что внедрили в его голову старшие товарищи, было уважение к соратникам и к людям, которых они защищали.
Отсюда проистекало, пожалуй, главное правило его работы: жизнь каждого человека самоценна, она не разменивается на полумеры.
Именно поэтому выстрелы в чуткой серой тишине прозвучали для него как гром среди ясного неба. Это означало только одно – где-то он не додумал как руководитель. И сейчас в кого-то из его людей летел заряд дроби. Из оружия, которого не должно здесь быть…
Последний барьер из завядшей клумбы, обложенной кирпичом, он просто перемахнул, благо стремительно сереющее небо давало достаточно света. Сзади грохотал сапогами Никоненко.
Мгновенно оценив обстановку, Меркульев выскочил на поляну перед домом.
Диспозиция выглядела совсем плохо. Возле входа на земле сидел Марат, придерживая голову лежащего человека. В доме слышались грохот бьющейся посуды и громкий мат, перемежающийся звуками ударов.
Майор резко выдохнул, признав лежащего человека, – Сашка! Рахманов не дал расклеиться сознанию.