Восемь минут тревоги (сборник)
Шрифт:
Лагунцов настороженно слушал, неловко переминался с ноги на ногу. Олейников продолжал:
— Однажды, уже не помню из-за чего, кинулся в сарай, а машинки нету: унесли ее, не знаю кто. Тут и понял: нет больше и не будет у меня мечты. И детству, значит, конец.
Лагунцов с горечью вдруг осознал, что совсем не готов к такому разговору: нет у него в запасе подходящих слов, и Олейников, парень неглупый, сразу это поймет… Жаль, нет здесь Завьялова!.. «Уж он бы нашел, что ответить, — подумал Лагунцов, — не мялся бы с ноги на ногу. Задача!.. Даже в пот бросило».
— Ничего, Петр Александрович, — сказал осторожно и непонятно к чему, — все еще образуется… А что эту… мечту у тебя украли, подло, конечно, но ничего, у меня тоже перочинный ножик пропадал. Семь лезвий, знаешь? С ножничками. Плакал, конечно. Ты вот когда маленький был, пацаном… Кого ты больше всех любил? Или уважал, что ли?
Олейников не понял, ждал, когда капитан пояснит.
— Вот я, к примеру, Щорса уважаю, Котовского тоже, А ты?
— Наверно, Лазо, — ответил Олейников, пожимая плечами. — Книжка такая о нем была, я по ней читать выучился, еще в детдоме.
— Ну вот, видишь, — обрадовался капитан тому, что не застопорился разговор, не оборвался на полуслове. — Наверно, и они маленькими о чем-нибудь переживали, верно ведь? — спросил капитан и сам же ответил: — Ну да, переживали, что же они, не такие, как мы с тобой? Обыкновенные люди.
Чувствовал Лагунцов: кровь прилила к щекам. И молчать глупо, и говорить — тоже черт знает какие слова жалкие на язык наворачиваются! Будто их ветром из головы все повыдуло!
— Тебе питания-то хватает? — Лагунцов ухватился за внезапную мысль, как за спасательный круг. — А то мы тебя и на усиленное поставим.
— Сегодня Шпунтов письмо получил от своей мамы, — не замечая стараний капитана, будто самому себе сообщил Олейников. — Он ей зачем-то обо мне написал, что, мол, есть здесь такой-то. А она и спрашивает: «Это какой же Олейников? Не Петра ли Васильевича сынок?» А меня и сынком-то никто сроду не называл. Моя мама тогда, после пожара, не на много отца пережила, я к первому классу уже в детдоме был… — Он поцарапал ногтем свой пластмассовый квадратик, слегка вздохнул. — А тут вот подумал: ну, кончится служба, а дальше? Одному? К кому ехать, куда? Раньше все просто было: детдом, училище, завод, потом сразу — армия… — Он потеребил пальцами металлические пуговицы на куртке, еще раз вздохнул.
Лагунцов тоже невольно потянулся в карман за «Беломором».
— Раньше и мыслей таких не было, что один я. Теперь — думаю все, думаю…
— А зачем ехать куда-то? — искренне удивился Лагунцов. — Можно и на границе остаться, в училище поступить или стать прапорщиком. Всегда с людьми, интересно.
— Нет, на границе я буду лишним, не военный я человек… Я мастерить люблю. — Олейников показал на разноцветные квадратики, наклонился, чтобы собрать их с пола. — Такой мозаикой что хочешь можно выложить. И портрет Щорса, например, или еще чей-нибудь. Что хочешь.
— И мне тоже Лазо нравится, — вдруг вернулся Лагунцов к прежней теме. — Его в партию принимали на самой высокой точке Красноярска — в караульной башне. Ветра там — жуткие. Я там был, когда в Шушенское с экскурсией ездил. Геройский был человек! Такому и жизнь свою смело можно доверить. Согласен?
Олейников кивнул: верно, он бы свою жизнь доверил.
— Ну, о Лазо мы с тобой после еще обязательно поговорим, хорошо? А теперь — отдыхать…
Когда Лагунцов вслед за Олейниковым поднялся из котельной и вошел в столовую, Завьялов, звучно прихлебывая чай, все так же разглядывал схему. Тонкое стекло при наклонах звякало о железные стенки подстаканника. Горка сахара в вазе высилась белоснежным нетронутым холмиком — замполит пил несладкий.
— А знаешь, любопытный проект, — завидя Лагунцова, сказал он оживленно. — Только бы я вот сюда, — показал в уголке схемы, — поставил магнитный контактор. В наших условиях он просто необходим: всегда обеспечит быстрый переход с обычной электросети на автономную, и наоборот. Вот если бы еще раздобыть пластика… — Заметил: Лагунцов совсем не слушает его, озабочен чем-то своим. Что ж, Завьялов не в обиде. Как говорится, в каждой избушке свои погремушки…
— Николай, — через минуту сказал Лагунцов, стараясь не смотреть на замполита, — тебе не приходилось в эти дни беседовать с Олейниковым?
— Нет, а что? Ты с ним сейчас говорил? Где?
— В подвале, в сушилке, — ответил Лагунцов устало. — Помнишь, Олейников рассказывал про скрап и про машинку? Говорит, что теперь бы про это не рассказал… О матери что-то вспомнил.
— Ну, и ты?.. — начал было замполит, но Лагунцов грубо оборвал его:
— И я!.. Как видишь, я не нашел, что ему ответить. А он ждал этого… Что скажешь дальше?
Завьялов и тут не обиделся: как всегда, сцепил перед собой пальцы, глубоко задумался. Приглушая голос, сказал:
— Впечатлительный он очень, все в него западает глубоко.
— Да уж глубже некуда! — Лагунцов крутанул шеей в тесном вороте. — Мне он сейчас рассказывал, как у него украли мечту.
— Какую мечту? — Завьялов недоуменно вскинул глаза.
Лагунцов пояснил, придвинул к себе чай, ожидая, как отзовется на его сообщение Завьялов.
Завьялов хмурил лоб, сжимал и разжимал мясистые пальцы. Увы, он тоже не мог с полной для себя ясностью соединить два далеких друг от друга понятия — мечту и сегодняшний разговор Лагунцова с Олейниковым. После разъяснения Лагунцова замполит был абсолютно уверен в одном: то, что с Олейниковым сейчас происходит, на языке педагогики называется возмужанием… Зрело в человеке сомнение, почти неизбежное на переломе, копило силы, а сейчас прорвалось, выплеснулось наружу. Так бывает.
— Бывает, — вслух выразил он Лагунцову свою мысль. — Многие в таком возрасте — я имею в виду людей впечатлительных — начинают подводить предварительные итоги: чего достигли в жизни, что сделали? И очень тяжело переживают, если под чертой оказывается ноль, пустое место, как им кажется… Конечно, все это приблизительно, может, я не умею выразить точно. У Олейникова, как мне кажется, ситуация гораздо сложнее: ведь никого нет из родни, один, и поневоле привык полагаться на собственные силы. А они у него — очень невелики… — Замполит опустил свои тяжелые руки на пластиковую крышку стола. — Навалится на такого груз потяжелей — и шею парнишке сломит.