Восемь минут тревоги (сборник)
Шрифт:
С крестьянской расчетливостью он выждал время, потом разом, хекнув, словно налегал в эту минуту на плуг, нажал на гашетку.
Вот когда пошла настоящая работа! Вот когда немалая масса металла, из которого состоял пулемет, вознаграждала людей за их нелегкий ночной переход, за их повседневную заботу и ласку! Лента шла из коробки ходко, не было даже нужды ее поправлять, и пустые латунные гильзы дождем сыпались рядом, создавая своим позваниванием то настроение, какое всегда появляется в человеке во время страды.
Особой была эта страда первых военных дней, и не вина Бусалова, Енчишина и других пограничников, что их вынуждали делать такую страшную работу во имя грядущей жизни.
— Падают, гады! — сквозь грохот стрельбы радостно во все горло орал подносчик патронов. — Так и тают, гансы, так и хлопаются. Ну чистое кино. Меси, меси их, сержант!
Что-то изменилось в устоявшейся обстановке боя, произошло в нем неясное, не сразу заметное глазу перемещение и маневр. Так же, в рост, шли гитлеровцы цепь за цепью, перешагивая через своих убитых и множа собой их число Так же брызгами крошился спасительный камень валунов от направленных и шальных пуль… Но какой-то новый звук вплелся в мелодию достигшего высоты боя, и ощущалась в этом неизвестном звуке сокрушительная мощь.
— Никак станкачи? — прокричал Петрыкин, сам тем временем споро меняя пустую, сразу полегчавшую ленту на новую.
Четыре станковых пулемета противника одновременно ударили по огневой точке неуловимого, недосягаемого пограничника, перечеркнувшего своей свинцовой строкой уже не первую за день атаку.
Сильный удар пришелся по щиту, пулемет тряхнуло, брызги металла с визгом разнесло по сторонам. Одна из таких смертоносных брызг — раскаленная, стремительная — вошла Андрею в руку, чиркнула рваным краем но нервам; сверлящая боль потекла от кисти к плечу, и вслед за горячей волной рука онемела, потеряла способность воспринимать и выполнять навечно усвоенные ею команды.
Мучаясь от боли, с удивлением прислушиваясь к непрекращавшейся кутерьме боя, Бусалов определил: стреляли бронебойными, от которых щит не спасает…
На минуту смолкнувший пулемет Бусалова насторожил чуткого Петрыкина.
— Ты чего, командир? — озабоченно позвал он. — Ты ранен? Ничего, командир, ты терпи, сейчас мы тебя быстро починим. Ты только терпи, пакет вот никак не найду…
— Ладно, терплю. Ты поскорее.
То, что когда-то было солдатской гимнастеркой, сейчас казалось ворохом тряпья, который Бусалов набросил на себя второпях. Солдат отодрал бесполезные теперь лохмотья от уже подсохших и еще сочившихся кровью ран, в несколько слоев наложил неестественно белый широкий бинт.
— Вот и порядок, — проговорил Петрыкин, потом наклонился, зубами стянул узел. — До следующего раза сгодится, главное, отшили мы их…
Пока солдат хлопотал с бинтом, Бусалов отдыхал, ткнувшись лицом в прогретую под собой землю. Он и сам понимал, что на этот раз вражеская атака отбита, что заряженные бронебойными станкачи смолкли, да только сказать об этом сил у него недоставало. Снова, нарушая тишину, появился откуда-то шмель — может, прежний, может, другой, — забился в безветренном воздухе тягуче и басовито.
— Как думаешь, сколько наших осталось? — спросил Андрей глухо, будто не своим голосом.
— Немного. — Петрыкин вздохнул. — Бились ребята крепко. Потом посчитаемся, время будет…
Бусалов поднял голову, оглядел недавнее поле боя мутными от усталости глазами, в которые будто сыпанули песку.
— Потом… поздно будет, — выдавил тяжелым, неповоротливым языком, и тут увидел на руке Петрыкина кровь. — Тебя… зацепило порядком. Давай-ка пакет сюда, перевяжу… Нет, рука не слушается, а одной мне не сладить.
— Сам перевяжусь, тут ерунда самая, самая малость, чего ты? Ох, проклятая, заныла. То не глядел, так ничего, а как лечить взялся — так и засвербила, зараза… Во, теперь порядок!
Оба, умаявшись, отдыхали, думали о чем попало, лишь бы только не спать. Бусалов немного погодя спросил:
— Ты до войны кем был? Работал где? Мы ведь с тобой недавно служим, поговорить как следует не успели.
— Еще будет время, наговоримся. А работал я слесарем, машины ремонтировал. Ну… и кино иногда в парке культуры крутил, любил я их, кинофильмы, веришь, ни одного не пропустил. Так потихоньку и выучился. Думал, всегда буду крутить, а тут — армия, да еще вот теперь война…
Было непохоже, чтобы Петрыкин возобновил свой рассказ, и тогда сержант сказал раздумчиво:
— А я до армии воспитателем был, в колонии для беспризорных. Всякого насмотрелся…
Внезапный спазм перехватил горло, стало нечем дышать, и Бусалов потерял сознание. Сквозь мутную пелену, заволокшую глаза, вдруг ясно проступило лицо парнишки, обозначился прямой разлет выгоревших до белизны бровей, немигающий, слишком взрослый взгляд каких-то чуть ли не вишневых, с глубоким красноватым огоньком, глаз, пучок жестко торчащих на затылке волос. Кажется, его звали Володей. Да, Володей Антипиным.
— Вам плохо, дядя Андрей? — спросил Володя. — Вам помочь?
Не отвечая мальцу, он кивнул на укороченную штыковую лопату, которую тот держал в руках:
— Тебе лопата зачем?
Парнишка насупил брови, сказал, стараясь басить:
— Родник нашел, колодец копать буду.
— Колодец? — Бусалов недоуменно оглянулся. — А где твой родник?
— Да там… — Парнишка махнул рукой в неопределенность, словно не хотел до известного ему одному срока открывать свою самую сокровенную тайну. — Вы мне обещали помочь. Так что же, поможете?
— Раз обещал, — ответил Андрей, — обязательно помогу. Только скажи, что делать?
Теперь уже Володя всмотрелся в лицо воспитателя, не понимая, шутит тот или говорит правду, наконец совсем по-взрослому отрезал:
— Копать — вот что.
— А, ну да, ну конечно, копать. Ты извини, я малость забыл. Бывает. Пойдем к твоему роднику.
Выжженная казахстанская степь исходила зноем, пылила ломкой пересохшей травой, на глазах рассыпавшейся в прах, и начищенная до блеска медная копеечка солнца, сияя высоко в небе, как пригвожденная, лишала поникшие куртинки типчака да овсеца с тонконогом их изначального зеленого цвета, сообщала всему окружающему малорадостный желто-серо-коричневый тон.