Восемьдесят восемь дорог
Шрифт:
Лунев лежал на скрипучих, пропахших карболкой нарах, слушал и думал о далекой незнакомой стране и своем друге. Однажды Давлятов заболел. Лунев не смыкая глаз сидел возле него всю ночь, менял мокрые тряпки на лбу. Под утро жар спал. Лунев прилег рядом с Давлятовым на сырой черной соломе. В бараке было тихо. В окно, окрашивая все в сумрачный тюремный цвет, вливалось раннее утро.
— Ты спишь, Ашур? — тихо спросил Лунев.
— Нет, Сережа, думаю…
— Я тоже думаю, Ашур… — помолчал и тихо, стыдясь своих слов, прошептал: — Если бы мне сказали: «Лунев, выбирай,
Давлятов нашел и крепко пожал руку друга.
— Знаю, — сказал он. — Ты — дурак…
— Я серьезно, Ашур! Ты нужнее людям. Тебе нельзя умирать.
— У всех на земле осталось много неоконченных дел, — сказал Давлятов. — Умирать нам нечего. Мы убежим отсюда, Сергей.
Пленные в самом деле готовили побег. Они раздобыли ножницы, чтобы резать колючую проволоку, и припасли несколько железных костылей для защиты. Побег откладывали с одной ночи на другую. Как назло, светила полная луна, и в поле, где стоял барак, была видна каждая травинка.
А между тем каждый день фашисты уводили из барака по одному-два человека. Фрицы уводили коммунистов и командиров. Кто-то выдавал их имена. Пленные выследили негодяя. Утром конвойные нашли его мертвым возле бадьи с помоями. Но на фашистов это не произвело большого впечатления. Они выудили у предателя все, что им требовалось. Теперь он был им не нужен. Каждый вечер, так же, как и раньше, ровно в девять часов гремел засов и в барак входили автоматчики. Трое становились с левой стороны, а трое — с правой. Офицер в пенсне подносил к близоруким глазам список и, картавя, громко называл номер пленного. Если жертва, которую выкликали, не выходила, пленных сгоняли с нар и выстраивали в проходе. Офицер в пенсне шел по длинному узкому коридору и лично проверял номера, которые наколол каждому рыжий Фриц.
А луна светила сильней и сильней, заливала все вокруг белым неподвижным светом. Каждый вечер, когда время приближалось к девяти, в бараке все смолкало. Люди смотрели на дверь и ждали. И вот снова забренчал железный засов, в барак вошли автоматчики. Трое — справа, трое — слева. Офицер в пенсне поднес к глазам список и отрывисто, как ворона с дерева, крикнул:
— Восемьсот шестнадцать, выходи!
Это был номер Ашура Давлятова. Политрук Давлятов встал, поглядел на длинный ряд дощатых нар и сказал:
— Прощайте, товарищи!
Но тут откуда-то с верхних нар спрыгнул птицей в своей черной телогрейке Сергей Лунев. Спотыкаясь на грязном выщербленном полу, он побежал к двери, заголил левый рукав и показал капитану синий, въевшийся в тело номер.
— Я Давлятов!
Давлятов и все, кто был рядом с ним, кинулись к порогу.
— Стойте! — кричал Давлятов. — Стойте!
Солдаты подняли над головой автоматы, наотмашь били пленных, отгоняя от двери.
— Хальт! Хальт! — неслось по бараку.
Капитан подозрительно посмотрел через пенсне на синий номер Лунева и ткнул его перчаткой в затылок.
Проходи!
Строй автоматчиков сомкнулся и, грохая каблуками, вышел из барака. Давлятов бросился к порогу, начал стучать кулаками в гулкую дощатую дверь. Но все было тихо. Давлятов начал изо всей силы колотить по доскам. Прошло несколько минут. Засов снова забренчал. Дверь открылась. Солдат в зеленой замызганной шинели ударил Давлятова автоматом в грудь и громко выругался по-русски.
Позже, когда стихло в бараке, пленные стали вспоминать все по порядку. Француз, который спал рядом с Луневым, видел, как русский накалывал что-то иголкой на левой руке.
Друг и побратим Ашура Давлятова Лунев приделал к единице своего номера 811 колечко и стал номером 816, тем самым, под которым значился в лагерных книгах коммунист Ашур Давлятов. Сергея Лунева увели. Он не вернулся в барак, как не вернулись и те, кого взяли раньше. Через день Ашур Давлятов бежал из лагеря.
— Дня за два до этого Сережа дал мне адрес своей сестры, — закончил рассказ Давлятов. — Он сказал: «Ашур, если со мной что-нибудь случится, напиши сестре». Я писал Ольге Павловне в Запорожье, но письма возвращались. Недавно я отправил еще одно заказное письмо. Оно тоже никого не нашло и вернулось ко мне домой.
Молча выслушали мы рассказ Ашура Давлятова. Никто не задавал вопросов. Нам было тяжело. Мы стояли у могилы Сережи Лунева. Мы уже давно полюбили его и теперь прощались с ним навсегда.
Чайханщик принес на деревянном подносе шашлык и кок-чай. Мы неохотно и недружно принялись за еду. Чайханщик думал, что не угодил нам чем-нибудь. Он подошел к нам, вытер руки полотенцем и сказал:
— Почему не ешь, почему туда-сюда смотришь?
— Спасибо, чайче, — сказал я. — Мы едим.
Но чайханщик уже завелся.
— Зачем так ешь? Зачем чайче обижаешь? Шашлык готовил! Кок-чай готовил! Зачем такой человек? Зачем сюда пришел?
Давлятов подозвал к себе чайханщика и что-то шепнул ему на ухо. Чайханщик сразу утих. Он отошел к своему самовару. Звенел посудой, удивленно и грустно поглядывал оттуда на Игната. Появился шофер. Сказал, что все готово и можно ехать. Мы понесли свои рюкзаки в кузов. Ребята и я с Давлятовым сели на длинные, выструганные из свежего теса скамейки. Игната шофер забрал к себе в кабину. По дороге Давлятов рассказал, как нашел нас, какой переполох подняли в Кулябе своими телеграммами и звонками Курманалиев и кузнец Ахад Давлятов. Ашур усмехнулся, вспомнив своего однофамильца, и сказал:
— Надо обязательно съездить к нему, подковать коня…
А газету, как я и предполагал, Ашур Давлятов не читал. Проворонили нашу заметку и ребята в кишлаке.
— С утра до ночи на озере торчат, — объяснил Давлятов. — Идут вечером по улице — синие, мокрые, как утопленники. А все равно смеются. Черт знает, что теперь за дети пошли!
Я хотел рассказать Давлятову про папирус Присса, но подумал и промолчал. Видимо, Давлятов и сам понимал, что дети у нас сейчас не хуже, чем шесть тысяч лет назад. Может, даже лучше.