Восемнадцать пуль в голову
Шрифт:
За полтора года я сменил ещё несколько работ и, наконец, устроился в отдел снабжения на ЛМЗ. Я стал мотаться по городам, выбивая, проталкивая и согласовывая поставки, и это занятие неожиданно пришлось мне по душе. Я научился не обращать внимания на тесноту купейных вагонов, отвратительную пищу в привокзальных буфетах и вечные задержки рейсов в аэропортах…
Я покрутил в руках коньячную рюмку, решительно отставил её в сторону и двинулся к телефону. Неплохо было бы хотя бы узнать, когда Ленкина свадьба. Я уже снял трубку и принялся набирать её номер, когда внезапно меня
4. 1985. Джейн
В клубах дыма и гари, в вое сирен, истошном крике толпы и бешеном мельтешении смуглых лиц я сидела на грязном асфальте и прижимала руку к ране на груди. При каждом вдохе я отчетливо ощущала осколок снаряда, застрявший среди сломанных ребер.
Кровь не останавливалась. Более того, она текла все быстрее — ведь после только что пережитого шока сердце еще билось как бешеное.
"Я или умру от потери крови, или от того, что осколок проткнет сердце", — подумала я, разглядывая юркие красные ручейки, бегущие сквозь пальцы.
Моя жизнь не мелькала у меня перед глазами, как утверждают те, кто оказывался на пороге смерти. Вероятность летального исхода меня не пугала. Как не удивляло и собственное равнодушие.
Я уже давно перестала удивляться или испытывать страх. Или любые другие эмоции, если уж на то пошло. В последние годы у меня словно бы повысился порог чувствительности; только очень сильные стимулы могли заставить меня почувствовать отголоски прежде бурливших во мне чувств, и ощущения всегда длились недолго. Но даже на них я фокусироваться не могла — меня отвлекал непременно сопутствующий редким эмоциям настойчивый гул, словно я прижимаюсь ухом к морской раковине.
Шок, вызванный внезапной бомбардировкой израильскими истребителями штаб-квартиры Организации Освобождения Палестины, около которой я оказалась во время своего повторного визита в Тунис, был, как выяснилось, раздражителем достаточно сильным для того, чтобы вызвать у меня волнение. Волнение — и знакомый "морской" гул в ушах. Но на этот раз я впервые отчетливо услышала в нем шепот — тихий, непонятный, похожий на человеческий голос.
Глядя на кровь, текущую меж прижатых к ране пальцев, я не вспоминала свою жизнь и не думала о вероятности скорой смерти. Всем своим существом я вслушивалась в утихающие отголоски шепота. Разобрать в нем хотя бы слово казалось мне сейчас важнее всего на свете.
Такой меня и нашли медики — бледной, спокойной, окровавленной и равнодушной. Я слышала их взволнованные голоса, но слова проходили мимо моего сознания.
— Осколочное ранение. Опасно близко к сердцу…
— Малейшее движение, и…
— Транспортировка в госпиталь для операции будет смертельно опасна.
— …может скончаться от потери крови.
Вспугнутый голосами медиков, шепот ушел, и я так и не разобрала ни слова. Я закрыла глаза и испытала что-то отдаленно похожее на досаду и разочарование…
Я очнулась в палате переполненного госпиталя.
— Чудо! —
После мне рассказали, что на момент доставки в госпиталь осколок уже дошел до сердца, и врачи не надеялись меня спасти. Также сообщили, что сходящий с ума от волнения Лиам каким-то образом узнал, где я, и беспрестанно названивал в больницу, справляясь о моем состоянии.
"Удивительно", — констатировала я про себя. Я не удивлялась, но для формулировки вопроса это слово подходило лучше всего.
Удивительно, что он по-прежнему беспокоится обо мне.
Несмотря на то, что со дня свадьбы я почти не бывала дома.
Несмотря на мои беспрестанные поездки по миру, исключительно по горячим точкам планеты, куда меня влекла, толкала, сокрушая волю, какая-то неодолимая, неподвластная мне сила.
Несмотря на то, что я пропускала мимо ушей уговоры поберечься и не лезть в самое сердце военного переворота в Нигерии, в разгар Ливанской войны или в охваченный гражданской войной Сальвадор.
Несмотря на то, что когда я возвращалась домой, я не испытывала никакого желания идти с ним в постель.
Несмотря на то, что я не собиралась рожать ему ребенка и в открытую говорила ему об этом.
Несмотря ни на что.
Он все еще переживал за меня.
"Удивительно, почему?" — отстраненно подумала я.
"Потому что любит", — отозвалась какая-то далекая, крохотная, почти потерянная и ставшая за прошедшие годы чужой мне часть меня.
"Любит? А это как?" — спросила я у нее.
5. 1990. Костя
В "Метрополе" моё появление аплодисментов не вызвало.
— Битого, чтоб он пропал, нелёгкая принесла, — явственно произнёс за моей спиной метрдотель.
— Когда его уже, наконец, грохнут, — поддакнул официант.
Проигнорировав эти не слишком дружелюбные комментарии, я занял столик по центру зала и принялся осматривать публику. Подходящие кандидатуры обнаружились неподалёку — двое выряженных в попугайских расцветок спортивные тряпки бугаёв, и такое же количество вульгарнейшего вида девиц. Горбач с его перестройкой вот уже пять лет проявлял неустанную заботу о растущем благосостоянии и бесконтрольном размножении подобной публики.
Официант с блокнотиком в холёной руке и выражением плохо скрываемого недружелюбия на постной лакейской роже застыл рядом со мной в ожидании. Я решил не радовать его разнообразием.
— Как всегда, пацан, — сказал я, — и мухой, а то ноги выдерну.
Официант в негодовании умчался. "Как всегда" означало пол-литровую бутылку водки "Пшеничная" и салатик оливье, который, впрочем, я неизменно оставлял нетронутым.
За пару последних лет завсегдатаи "Метрополя" ко мне привыкли, теперь процесс поглощения мною водки уже не привлекал такого внимания, как бывало раньше. Тем не менее, немало голов хором повернулось ко мне, когда я, запрокинув бутылку к потолку, в полминуты выхлебал её из горла.