Восемнадцать роз Ашуана
Шрифт:
Упаси Небо.
Он всегда заботился о тех, кого выбрал, давал им то, что они заслуживали… и, кажется, получал в ответ то же самое — заботу, уважение, или хотя бы видимость таковых.
Это устраивало всех…
Хотя, кажется, его любила правнучка. Но она всех любила, каждую приблудную кошку способна была окутать нежностью. Многого ли стоит подобное чувство…
Микаэла бродила по дому и пела, старик слышал ее голос, зная, что из своей комнаты услышать не может — но голосок, напоминающий серебристую капель, нетвердый, прерывистый, чересчур легкий, проходил через стены свободно.
Микаэла бродила по комнатам, не в силах сидеть на месте — в короткой клетчатой юбочке, в майке, обтягивающей худые плечи, в тапочках-балетках — еще нескладная, живая, забавная, только начинавшая сиять женской прелестью.
И там, где она прошла, расцветали розы, лилии, гладиолусы, и другие цветы, названия которым Ренато не знал. Так и не выучил за долгую жизнь.
Цветы были невидимы, неосязаемы, и запах их, невесомый, смешивался с проникающим в дом запахом поздней осени.
Старик слышал голос правнучки — и ждал ее саму, и, когда она возникла на пороге, беспечная, свежая, почувствовал, что можно дышать.
— Почему цветы приносят на могилы? — неожиданно для себя спросил он. И испугался — сейчас Микаэла забеспокоится, все ли в порядке с дедом…
Она не удивилась. Выжидательно посмотрела.
— Мертвым цветы не нужны. Я могу понять памятник, который будет напоминать живущим об умершем, но цветы? Особенно кидать их в яму… Или, раз умер один, надо оборвать как можно больше растений, чтоб те тоже перестали существовать? Такая жертва?
— Что ты, дедушка. Это проводники. Цветы растут в самых разных мирах, они сопровождают душу, показывая ей, что ничего страшного не случилось, что она тоже станет цветком… а может, родится заново…
— Расскажи мне… сказку, — попросил старик. Мысленно улыбнулся — дожил…
— Сказку об этих твоих цветах… о каких-нибудь.
Жила-была принцесса, говорила Микаэла. Ее звали сказочным именем… в той стране всех звали сказочными именами. И вот однажды она полюбила принца, не зная, что под его личиной скрывается камень. И он тоже не знал. Но родители сердцем чуяли — быть беде, и не давали согласие на свадьбу. И тогда влюбленные сговорились бежать.
Поздней ночью, в грозу, принц явился под окна дворца, и раскрыл объятия. Девушка выпрыгнула из башни прямо в протянутые руки любимого, но принц был камнем, и она разбилась.
Кровь ее брызнула во все стороны, ливень смыл алые капли, но расцвела камнеломка…
— А принц?
— Не знаю. Наверное, он просто уехал, когда понял, что неживой, — Микаэла смутилась, сама не ожидала от себя такой сказки.
На стене подрагивала тень от свечей — дрожала, будто волосы принца, не живого, не мертвого — принца, смотрящего в темноту, пока верный конь нес его прочь…
— Ты слишком юна, — говорит Ренато одними губами. — Смерть для тебя — игрушка…
Когда хоронили Марка, не было ни цветов, ни еловых лап, увитых летами и усеянных колокольчиками. Несколько хмурых, избегающих поднимать глаза родственников, соседка Руджерия — и полицейские.
То, что лежало в колыбели из грубо сколоченных, выкрашенных в красное досок, не могло зваться Марком. Изжелта-белое, острое лицо, поблекшие волосы — выброшенная под дождь нескладная кукла.
Ренни стоял у стены, глядя исподлобья на мать, прижимавшую ко рту платок — она давилась рыданиями, боясь издать хоть звук, на одинаковые фигуры в темно-сизой форме.
Похороны прошли быстро — так избавляются от мусора, от фотографий, которые причиняют боль, от ненужных привязанностей.
Матери никто не сказал ни слова утешения.
Ничего не сказал и Ренни.
Аурелия не пришла.
Только один раз, еще до похорон, она столкнулась на улице с матерью Марка, отвернулась и быстро пробежала мимо. Кто бы ее осудил? Уж точно не Ренни.
Неделю спустя он вновь появился на кладбище, с матерью — сам не пошел бы, но ее поддержать считал своим долгом. На холмике лежала огромная желтая хризантема, красивая и одинокая.
— Кто это может быть, ты не знаешь? — беспомощно спрашивала мать, и по дороге обратно, и дома, и мальчику было тошно от этого извиняющегося тона. Он отвечал грубо или просто уходил, но мать то и дело возвращалась мыслями к хризантеме, и снова спрашивала, вертя в руках подол фартука или полотенце:
— Вот же как… Но все же, кто это был?
Только теперь он догадывался, кто… невзрачная девочка, чуть сутулая, чуть косящая — не настолько, чтобы стать изгоем, не настолько, чтобы ее любили. Кажется, именем Альма… да, так и есть.
Ренато-старик вспоминал Аурелию — и видел юную девушку с крупным смеющимся ртом и влажно блестящими кудряшками, в пестрых платьях, безобидно-легкомысленную и обыкновенную. А глазами Ренни он наблюдал почти взрослую женщину, слишком дерзкую и притягательную, как запретный плод — Ренни чудилось в ней нечто недостойное: и во взглядах, которыми обменивались она и Марк, она и гости, и в мимолетных касаниях — недостойное, пугающее и сладкое.
Ренни нравилось смотреть на Аурелию, хотя порой он испытывал стеснение, почти страх в ее присутствии. Теперь-то, с высоты прожитых лет он понимал сигналы, которые девушка подавала окружающим. В каждом ее жесте звучало — "перед тобой юная самка, прекрасно сознающая свою силу и власть". Вишневая помада, узкие туфли, небрежно сброшенные у порога, запах то ли цветов, то ли конфет, и голос, высокий, в котором скользили порой опасные хрипловатые нотки.
Ренни-мальчик смутно осознавал ее власть, и не понимал, хочет он отгородиться или, напротив, нырнуть в этот омут.