Восемнадцатый скорый
Шрифт:
Он тяготился семейной жизнью, жил надеждой, что удастся что-либо изменить в своей судьбе. Душа его блуждала, искала ту родственную, родную душу, что могла бы понять его. Он по-новому всматривался в женские лица, пытаясь угадать, кому из них он мог бы быть люб и мил, кто, наконец, больше по нраву ему.
И тут совершенно нежданно-негаданно эта Широкова. Поначалу настраивался на легкую интрижку — работа обрыдла, надоела, требовалась разрядка, и эта девчонка показалась ему вполне подходящей для подобных игр. Все, конечно, получилось глупо, нелепо, девчонка оказалась не из тех, за кого он принимал ее вначале. И теперь он терзался, раздумывая над тем, как
Борисенко отхлебнул остывший чай. Кажется, он сегодня наговорил много лишнего. Зато теперь она все будет знать. Не будет думать о нем как о ловеласе или каком-нибудь еще там ханыге. Он, конечно, в ту встречу вел себя далеко не по-джентльменски. Воспоминания о том вечере нет-нет да и покалывали его острыми иголками. Но шло это не от разнузданности. Хотелось самую малость ее ласки. Борисенко собрался было сказать ей сейчас об этом, но не был уверен, что сможет просто и ясно высказать свои мысли.
— Ну я, кажется, засиделся, — сказал, поднимаясь, Борисенко.
Антонина промолчала, но ему показалось, что теперь в этом молчании нет прежнего недружелюбия. Глаза ее, как показалось ему, смотрели не так уж холодно и неприветливо, как в первые минуты. «Все образуется, все будет хорошо», — подбодрил он себя.
— С понедельника возвращайся в бригаду, — наказал Борисенко, — накидывая форменное пальто. Муллоджанова я предупредил.
— Но я не до конца отбыла наказание, — усмехнулась Антонина.
— Ничего, думаю, амнистия подоспела вовремя, — попытался обернуть все в шутку Борисенко.
Он толкнул дверь. Та отсырела, подалась не сразу. На улице было темно, но он решительно шагнул вперед, не боясь оступиться. Неожиданно он поверил в себя, в свою удачливость. Эта вера пришла к нему в последнюю минуту, когда уже стоял на пороге, когда случайно перехватил ее взгляд, который, как думалось ему, сказал гораздо больше, нежели могли сказать слова, сказал, что она простила его. Для него это было важно. Он шел и улыбался сам себе. Вспомнилась другая такая же темная волглая ночь. Летняя ночь давней поры, когда он, учащийся второго курса железнодорожного техникума, шел с первого в жизни свидания. Даша, Дашенька — так, кажется, звали ее. Он-то и виделся с ней всего два раза. Жила она в деревне, соседней с их Шаховом, куда они приехали помочь в уборке хлебов, и работала там завклубом.
Была тогда непроглядная ночь, верховой ветер качал высокие деревья, меж мощных ветвей которых угадывались крупные чаши галочьих гнезд. Шел он по шпалам, слева от линии шумно ходили под ветром высокие черные деревья, потревоженно кричали неокрепшими голосами молодые галки. Он был один в этой жутковатой ночи, но, странное дело, страха не испытывал. Было полное доверие к этой ночи, ко всему, что есть на земле.
На полпути к Шахову встретился путевой обходчик — он его опознал издалека, по фонарю, мерно качавшемуся низко над землей в такт неторопливым шагам. Фонарь приближался, владельца его не было видно, но Борисенко почему-то был уверен, что обходчик немолод. Так оно и оказалось. Не доходя до него, обходчик сел на рельс, закурил, поравнявшись с ним и поздоровавшись, Борисенко присел рядом. Они курили не спеша, говорили неторопливо, продлевая удовольствие от этой ночной встречи посреди пустынной земли. За спиной тревожно, чувствуя приближение ненастья, кричали птицы, шумели
Но почему вспомнилась та далекая, двадцатилетней давности июльская ночь? Он споро вышагивал по темным проулкам, думал об этом, но прямой связи никак не мог усмотреть. Хотя наверняка связь тут, если хорошенько пораскинуть, была…
XIII
— Не в службу, а в дружбу, командир? — сказал Родин.
Якушев взял под козырек, прищелкнул каблуками до блеска надраенных сапог.
— Я серьезно, — сказал Родин, протягивая конверт.
— Я тоже, — ответил Якушев. — Вас понял. Перехожу на прием!
— Это письмо надо вручить лично в руки, — пояснил Родин. — Найдешь время, через час заверни на вокзал, к фрунзенскому скорому. Двенадцатый вагон. Проводнице Антонине Широковой. Если не будет ее — порви.
— Жесток же вы, сударь! Надо думать и о потомках, которые, я уверен, со вниманием будут постигать каждую строку вашего жития.
— Кончай дурить!
Алексею сегодня явно было не до шуток.
— По-моему, мне известен предмет вашего воздыхания, — не унимался Якушев. — Учти, я на него также глаз положил. Боюсь, как бы не вышло, как в той известной песне: «Под вечер запели гармони и стал небосвод голубым. Тогда и отправился к Тоне мой друг с порученьем моим…» Обращаю внимание на схожесть не только имен, но и ситуаций. Ну ладно, не буду, не буду. Больше никаких приказаний не будет?
— Нет!
— Разрешите приступить к выполнению?
Желая доиграть сцену до конца, Якушев повернулся кругом и лихо прищелкнул каблуками.
— Не забудь, двенадцатый вагон, — наполнил Родин и взглянул на часы. Через час с минутами должен проследовать фрунзенский, и, быть может, в этом поезде будет она. Он с завистью посмотрел вслед удаляющемуся Якушеву. Как бы пригодилось ему нынешнее увольнение.
…Якушев миновал КПП и, мурлыча навязавшийся мотив, быстрым шагом отправился привычным маршрутом к набережной. За день натаяло. Вечернее солнце ярко блестело в лужах. Якушев любил бывать на набережной, где высилась бронзовая скульптура легендарного летчика. Скульптор изобразил героя — крутолобого, широкоскулого, в теплом свитере, в куртке, небрежно наброшенной на левое плечо.
Якушев по привычке бегло окинул памятник, отметив зеленоватые потеки бронзы на камне постамента. Возле памятника, поеживаясь от свежего ветра, который всегда разгуливал здесь, на высоте, пританцовывая туфельками, собиралась сниматься стайка девчонок. Из-под распахнутых пальто белели халаты. Выпускницы медучилища, решил Якушев, заинтересованно оглядывая весело переговаривающихся девчонок, сразу же выделив среди них двоих — чернявую толстушку с крупным пучком и худенькую блондинку, остриженную в стиле «гарсон».
Якушев облокотился на парапет, исцарапанный ножами, карандашами, ручками, испещренный именами. Он неспешно окинул высокие, голые деревья противоположного берега, вознесшееся над ними огромное «чертово колесо». Зауральная роща была пустынна, между деревьями виднелись почерневшие за зиму, угрюмые, с заколоченными окнами палатки общепита, длинный барачного вида глухой ресторан, безжизненные качели, карусели, пустые парковые скамейки. Все это ждало своего часа, весны, которая уже ярким солнцем, торопливыми ручьями все настойчивее напоминала о себе. Лед на Урале почернел, набух. Высокий правый берег весь обнажился, влажно чернел. Близко пахло сырой землей.