Шрифт:
Зима посреди лета
I
Утро в нашей редакции, по обыкновению, начиналось с разбора почты. В полдесятого в узкую дверь, одна половина которой постоянно закрыта, просовывается Аркадий Петрович Зимин с пухлой коричневой дерматиновой сумкой через плечо. И мы, радостно приветствуя его, обступаем теннисный стол, стоящий посреди просторной комнаты отдела писем. Аркадий Петрович, еще не успевший отдышаться
— Что там пишут трудящиеся? — вопрошает начальник отдела ледокольного флота Копылов.
Длинным, острым носом он напоминает дятла.
— Сейчас узнаем!
Начальник отдела писем Воронин подгребает к себе письма и, вооружившись длинными ножницами, быстро отсекает кончики конвертов.
Газета наша бассейновая. Для тех парней, что ходят в Арктику и Антарктиду. И нам, разумеется, не безразлично, как они относятся к нашему сочинительству. Многие из нас до прихода в газету тоже служили на судах и морскую жизнь знают не понаслышке. И все же письма с моря читаем с некоторой опаской. Моряки, если что не так, если где соврал, приукрасил, на выражения не скупятся.
Наш Воронин, приставив к теннисному столу стул, повесив на спинку свой форменный китель, со вниманием читает письма. Поскольку газета наша морская, мы все носим форму, и редактор, китель которого расшит широкими золотыми шевронами, строго следит за тем, как мы относимся к форме. Для него отношение к форме равнозначно отношению к службе в газете. Правда, большинство из нас несогласно с ним, но редактор упорно придерживается своего мнения.
Воронин читает письма, изредка комментируя их вслух. Воронин — мужик злоязычный, недаром ему доверили вести редакционную доску «тяп-ляп». На эту доску он безжалостно наклеивает все наши ляпы, как не успевшие попасть в газету, так и те, что по каким-либо причинам сумели просочиться. Материалы для «тяп-ляпа» Воронин берет и из читательских писем. Моряки — народ, ко всему прочему, грамотный и ошибки, разные там неточности секут с ходу. Вот и из нашей почты Воронин наверняка отловит что-то.
В тот день, даже и не знаю чем объяснить, почта у нас была богатая. Аркадий Петрович бросил на стол, к нашей всеобщей радости, огромную пачку писем.
Постояв у теннисного стола, полистав газеты, я пошел в комнату нашего отдела писать статью за одного из руководителей пароходства, заместителя начальника Коркина. Я не был уверен, нужна ли вообще такая статья газете, но редактор сказал: «Коркин у нас давно не выступал. Нужно подготовить статью Коркина». — «Пусть Коркин и напишет», — возразил я. Редактор строго посмотрел на меня.
— Скажите, за что вы получаете зарплату?
Подобный вопрос любого поставит в тупик.
— Я понимаю, помочь человеку написать статью. — возразил я, — но не писать за него — от первой до последней строчки. Мы ведь так растим (тут я запнулся, хотел сказать паразитов, но передумал). — Мы ведь так растим нахлебников, — сказал я. Наш редактор не любит резких выражений, старается избегать всяческих конфликтов. И когда кто-нибудь из нас разойдется на летучке, он, приподняв ладонь над столом, опускает ее все ниже, ниже к столешнице, словно спуская пар.
Вот и сейчас редактор привычно поднял руку, словно подавал мне сигнал.
— Вы думаете, Коркин сам бы не написал? — задал мне вопрос редактор. — У Коркина времени нет. И потом, это не его дело писать в газету.
— Дело Коркина думать! Что у него, и на это времени нет? — снова возразил я и увидел, как вибрирует в воздухе, приближаясь к столешнице, не по-мужски пухлая редакторская рука.
— Стоит ли упрямствовать, Володин, — сказал редактор. — Все равно ведь делать придется. Статья Коркина стоит в плане. В конце года газету будут слушать в парткоме пароходства. И статья Коркина ляжет на чашу наших весов. Актив, да еще какой!
— Ладно, —
И вот второй день я мучился над этой дурацкой статьей, гонорар за которую получит Коркин. Редактор, ясное дело, не поскупится при разметке коркинской статьи, а потом будет безжалостно резать гонорары других авторов, и наши тоже. Но шут с ним, с гонораром. Обидно, что свои мысли приходится отдавать другому. Коркин так и не думает и думать не желает, а ты старайся изобразить его этаким думающим государственным мужем. И он ведь, нисколько не стыдясь, не поправив ни единой строчки, подпишется под статьей. И потом будет бессовестно выслушивать похвалы в свой адрес от подчиненных, справляться как бы между прочим у приятелей — читали ли они статейку, что он тиснул тут вот в газетенке.
Я усердно скрипел пером (к шариковой ручке так и не привык), и мне казалось, что в этом скрипе пера слышится мое осуждение порочной практики, установившейся в нашей бассейновой газете в работе с авторами. В других газетах я не работал и сказать о них ничего плохого не мог.
— Володин, — прервал мое занятие Воронин, — тебе вот письмо. Личное.
Он положил на угол моего стола конверт. «От кого бы это?» — удивился я, разглядывая зеленый самодельный конверт, всматриваясь в обратный адрес: Студеное Должанского района, Орловская область. Писем из этих мест я, честно говоря, не ждал. «Интересно, кому это я там понадобился?» — подумал я и разорвал конверт. Почерк был зыбкий, неровный, словно кто-то торопил неизвестного мне корреспондента.
«Здравствуйте, тов. Володин!
Пусть не удивляет вас обратный адрес. «Арктическую звезду» выписываю давно, хотя работаю на колхозной мельнице и никакого отношения к морю не имею. Прочитал вашу статейку (меня всегда коробило от подобной фамильярности, и тут я поневоле сжал пальцы) и хотел спросить у вас — не имеет ли Ф. П. Сорокин, о котором рассказываете вы, какого-либо отношения к П. П. Сорокину, с которым я служил на транспорте «Декабрист». Транспорт этот был затоплен в 1942 году близ острова Надежды. Сорокин был моим товарищем. И, прочитав вашу статейку (теперь я воспринял определение жанра как должное), я подумал, может, тот Сорокин, о котором вы рассказали, доводится родственником или братом (тем более что отчества у них совпадают) моему боевому товарищу, с которым нам пришлось вместе столько всякого хлебнуть. Да что об этом! Вам, молодым, это не понять. А для нас, стариков, в тех наших воспоминаниях — вся наша жизнь. Как бы худо-бедно она ни сложилась.
И еще вот чего я решил вам написать. Мне кажется, мы с вами знакомы. Жила в нашей деревне в эвакуации и потом еще года три-четыре после войны учительница Володина Мария Петровна с сынишкой и дочерью. Не вы ли это будете? Хотя вам трудно это вспомнить, вы тогда еще маленьким были. А матушка, конечно, может сказать.
А может, вы и не те Володины, которых я знал, и все, что я вам пишу, — лишнее, ненужное. Но я думаю, вы меня поймете и простите. Вам пишут многие. Вот и я решил тоже написать. Передумал многое, но обо всем в письме не расскажешь. Будет желание и время послушать бывальщину — приезжайте. Летом в наших местах хорошо. Поживете, посмотрите. Если что не так, конечно, извините. С уважением В. Бородин».
Вот такое было это письмо, которое заставило меня тут же забыть о ненужной, тягомотной коркинской статье. Бородина я, конечно же, не знал, вернее, не помнил, но в деревне той, орловской, в те годы, о которых вспоминает он, жил. Деревня та называлась Студеное. Странно, как его, морского человека, отсюда, из Мурманска, занесло в такую даль? Прихоть судьбы? Я старался вспомнить то, что слышал в свое время о транспорте «Декабрист», о трагедии парохода и членов его экипажа, но толком так ничего вспомнить не смог. Не беда, сказал я себе, это поправимо — есть архивы пароходства, можно порасспрашивать и старожилов.