Восемнадцатый скорый
Шрифт:
Да, кстати, вот Бородин спрашивает, не является ли герой моей статьи Сорокин родственником, его боевого товарища. С него, пожалуй, надо начать разматывать ниточку.
Я снял телефонную трубку и попросил дежурную соединить меня с участком большой механизации, портальные краны и мачты которого слабо угадывались за окном в утреннем тумане.
Вместе с сочным мужским голосом в трубку вошел стук доминошных костяшек. У портовиков, как я догадался, перекур.
Я представился и попросил позвать Сорокина.
— Сейчас, — охотно пообещал мужчина.
Было слышно,
— Сорокин, к телефону!
— Слушаю вас! — Голос на том конце провода был взволнован.
— Это Володин, — поспешил успокоить я его. — Скажите, кто-нибудь из ваших братьев или родственников служил в войну на транспорте «Декабрист»?
Мой вопрос, видимо, озадачил Сорокина. Он покашлял, помолчал, должно быть мысленно перебирая всю родню, затем сказал:
— Пожалуй, нет. В нашем роду, кажись, моряков не бывало, хотя мы и архангельские, соломбальские.
— Жаль, — сказал я, почувствовав и впрямь в ту минуту жалость от того, что, быть может, и впрямь сейчас теряю такое, чего бы терять не следовало, того, что таилось в недоговоренности письма Бородина, того несомненно важного, что стояло за его вопросом о Сорокине? — Ну да ладно, всего доброго, — поспешил я проститься с крановщиком, которому, видимо, не терпелось узнать о причине моего звонка.
После планерки, которая проходила у нас, как правило, после обеда, я задержался у редактора, твердо решив проситься в отпуск. Зная характер редактора, то, как он воспринимает каждую просьбу об отпуске, я не был уверен в том, что мне удастся добиться своего, но все-таки решил не отступать. Редактор сидел облокотись локтями о стол, зажав в ладонях всклокоченную седую голову. Робинзон, как звали мы его за глаза, весь ушел в очередной номер, свежие полосы которого лежали вдоль всего длинного редакторского стола.
Редактор словно бы не замечал меня.
Я кашлянул, шаркнул ногой, пытаясь привлечь его внимание.
Наконец он поднял от стола голову, поправил круглые очки, вопросительно глянул на меня.
— Я насчет отпуска, — приступил сразу же я.
— Не время, Володин. Сейчас не время об этом думать. Арктика требует от нас полнейшей выкладки. Ты хорошо поработал в прошлую навигацию. Ты вправе требовать отпуск. Именно сейчас, летом. Но кого мы пошлем на Диксон? Кого? Перышкина? Поставит он нам ежедневную информацию?
— Поставит, — сказал я убежденно. — Стыдно будет перед ледокольщиками задаром хлеб есть.
— Нет, нет, Володин. Не ко времени твоя просьба!
Я чувствовал, что почва понемногу начинает уходить из-под моих ног.
— Мне нужен отпуск, — сказал я твердо. — Я три лета мерз в Арктике. Готов еще столько же. Но сейчас мне нужно ехать. Мне нужен отпуск.
В редакторских глазах промелькнула тревога.
— Заболел?
— Пока нет, но мне нужен отпуск, — повторил я.
Редактор поерзал в кресле, полистал настольный календарь.
— Без ножа ведь режешь. Вот так вы все. Что вам служба? Наплевать вам на службу.
Я молчал. Пусть бурчит. Самое главное — добиться отпуска, и тогда я смогу осуществить свой план, который пришел
— Что хоть случилось? — спросил редактор, считавший себя большим знатоком человеческих душ.
— Ничего, — ответил я.
А что я еще мог сказать ему.
— Ладно, — нехотя уступил редактор, словно отрывая что-то от себя.
В тот же день мне удалось получить отпускные.
Утром я мог бы не приходить на работу и хотел было уже не пойти, чтобы не спеша собраться в дорогу — поезд уходил вечером, но вспомнил о Жене и пошел.
Она обрадовалась мне и тотчас загорелась желанием помочь. Через два часа, порывшись на пыльных полках архива, дала подробную справку о транспорте «Декабрист». Оказалось, что это был старый корабль, участник боев русской эскадры при Цусиме. В мирные годы ходил с грузом на северных линиях. Последний раз вышел в море 31 декабря 1942 года, загрузившись в Рейкьявике…
Вот и все, что я смог узнать в архиве нашего пароходства. Я, по правде, огорчился. Но Женя и тут оказалась молодцом. Она сказала, что в городе есть один древний старичок Арон Моисеевич Певзнер — собиратель морских баталий, кораблекрушений. Так вот, она успела созвониться с ним — и он уже отыскал в своих записях мой корвет и ждет меня на дому.
Меня встретил сам Певзнер, желтолицый сморщенный старикашка, сразу же на пороге уточнивший, кто я и для кого и чего все это надо. Я объяснил. Тогда Певзнер подвел меня к продавленному, засаленному дивану, на котором лежал толстый альбом.
— «Декабрист». Да? Смотрите же! — Певзнер ткнул пальцем в любительскую, плохо отпечатанную фотографию, стараясь тем временем уловить выражение моего лица.
Подняв альбом, держа его в отдалении от старческих, слезящихся глаз, Певзнер выразительно и торжественно прочел все, что было записано в его альбоме о «Декабристе».
Певзнер знал больше, чем архив. Он назвал мне добрую половину состава «Декабриста», сообщил, на каких судах до этого ходили его моряки.
Я спросил Певзнера, знает ли он что-нибудь о судьбе тех, кто был в последнем рейсе на «Декабристе».
Певзнер посмотрел на дверь, затем на меня.
— Да! А что?
— Да вот получил письмо от Бородина, бывшего рулевого «Декабриста».
— Бородин? — переспросил Певзнер, словно что-то припоминая.
— Да, Бородин!
— Но вы знаете, молодой человек, они ведь были там? — Певзнер многозначительно кивнул. — А об этом, молодой человек, лучше не вспоминать.
— Спасибо, — сказал я Певзнеру и заспешил к себе, в общежитие пароходства на Приморскую.
Общежитие наше стояло недалеко от порта. Бежать нужно было набережной. В светлом полярном небе висел вертолет, будто высматривая что-то. Треск его винтов отдавался на палубах судов. Вахтенные лениво глазели в небо, прикрывшись от солнца ладонями. У пятого причала горделиво держалась белотрубая греческая «Глория». Над ее мачтами, всхлипывали большие белые чайки. От Кольского залива несло сырыми бревнами причалов, отработанными запахами дизелей…