Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
Мамонт Дальский наконец-то посмотрел на Шаляпина, которого как бы не замечал:
— А ведь мы, кажется, встречались у Лейнера? И даже, кажется, пили вместе, а? Вы ведь тоже любите бывать у Лейнера?
— А кто ж там не любит бывать? Там так хорошо и уютно. И говорить можно…
— Давайте завтра и встретимся там, вот и поговорим. — Дальский лишь на мгновение замолчал, вглядываясь в радостное лицо нового знакомого. — А может, сегодня махнем туда после спектакля? Как вы, Юрчик?
— Можем махнуть и сегодня, — добродушно согласился Юрьев, почувствовав, как сразу потянулись друг к другу два столь внешне непохожих, но чем-то внутренне близких человека.
Спектакль закончился, вызовам не было конца.
В хорошем настроении Юрьев, Дальский и Шаляпин отправились в ресторан Лейнера. И всю дорогу Юрий Юрьев поражался, как быстро сошлись Шаляпин и Дальский, словно годами были дружны. Разговор их не прекращался, столько каждому хотелось сказать. Вот уже сели за столик. Юрьев заказал вина и закуски, а Дальский все говорил и говорил, и его слова падали на благодатную почву.
— Ты знаешь, Федя, — говорил Дальский. («Когда ж они успели перейти на «ты»? — подумал Юрьев. — Ведь они лишь несколько часов тому назад познакомились».) — Надо больше читать тебе, тогда только поймешь, как надо играть в опере. Вот Гоголь, в частности, писал, что больше всего надо опасаться, чтобы не впасть в карикатуру, ничего не должно быть преувеличенного или тривиального… Напротив, нужно стараться актеру быть скромнее, проще и как бы благороднее. Чем меньше будет думать актер о том, чтобы смешить и быть смешным, тем более обнаружится смешное в его роли. Смешное обнаружится само собою именно в той серьезности, с какой занято своим делом каждое из лиц, выводимых в комедии… Ты живи на сцене жизнью своего героя, тогда получится хорошо, естественно, правдиво, тебе поверят, даже если ты будешь представлять Мефистофеля.
— Я и хотел однажды сыграть Мефистофеля таким, каким я его представляю. А мне говорят: «Играй, Шаляпин, как все, ишь, уже начинает поучать…» А мне, Мамонт, надоело наклеивать фольгу и метать из глаз огненные искры. И невозможно себе представить, чтобы Мефистофель носил такую козлиную бородку, усы штопором, широкие, все в складках и морщинах, трико… Этакий средневековый франт, а не дьявол…
Была еще та пора, когда стол только уставляли закусками и винами, когда уставшие от театральных переживаний артисты как бы нехотя бросали взгляды на вкусно пахнущие закуски, еще полностью отдаваясь увлекшему их разговору, а сами уже предвкушали скорое утоление жажды и голода.
— Да ты ломай их, проклятых режиссеров! — Дальский гневно, прямо-таки демонически сверкнул черными глазами. В его движениях угадывались сила и гибкость тигра. — Надо бороться со вторжением режиссера в игру артиста. Только артист создает образы, только он способен передать божественное начало художника — создателя человеческих типов.
— Попробуй-ка поборись с ними! — огорченно произнес Федор. — Наш Палечек говорит мне: «Что вы еще разводите тут какую-то игру? Делайте, как установлено! Были и поталантливее вас, а ничего не выдумывали! Все равно лучше не будет!..» Вот и весь разговор, шагу шагнуть не дают по-своему…
Официант бойко разливал водку по рюмкам. Наступил торжественный час священнодействия, когда все постороннее отступало перед утолением всесильного голода. Но прошло время, и можно было снова вернуться к прерванному разговору.
Сложные чувства испытывал Юрий Юрьев, оставшийся как бы в стороне от разговора и получивший возможность наблюдать за редкой игрой двух талантливых людей, с которыми ему повезло познакомиться. «Люди как люди, — думал Юрьев, — один глубже, тоньше, другой прямолинейнее, грубее, яростнее, что ли, заносчивее, а вот сошлись, и не разольешь их водой, будто сплавились в один сплав. Каждый исповедует свою веру, у каждого свои взгляды и поведение, зависимые от воспитания и среды. Никогда не подведешь их к одному знаменателю, а взаимное понимание словно с неба на них свалилось, словно кто-то озарил их мгновенной дружбой. Конечно, Дальский обладает выдающимся талантом, но и мятущейся душой, его своеобразная, прихотливая натура не укладывается в рамки установленных канонов… Слишком впечатлительный… Он, как Эолова арфа, звучит от малейшего прикосновения ветра, и хорошее и дурное тут же проявляется в нем… Это хорошо для него как художника, но нехорошо для него как человека. Сколько неприятностей он уже имеет за свой несдержанный характер, необузданную натуру! Нет, а все-таки в нем много хороших и интересных качеств. И пожалуй, хорошие качества в нем и есть основа его богато одаренной натуры. А как прекрасно его лицо! — Юрьев пристально вглядывался в лицо Дальского, что-то с жаром доказывающего Шаляпину. — Да, лицо одухотворенного, восприимчивого, способного жить высшей духовной жизнью… Хорошая фигура, красивый, сильный голос, могучий темперамент… Но своих недостатков не замечает, а сколько их… Слишком хаотичен, сумбурен, недисциплинирован и необуздан… И сколько разговоров о его безалаберной и беспутной жизни, о его несдержанности, заносчивости и грубости! Страстный игрок, неудержимый кутила, ведет какие-то темные денежные дела… Ни с чем не считается и все позволяет себе… Как бы не завлек он Федора в свои тенета, как бы не скатился на скользкую дорогу полной аморальности этот еще не окрепший малый. Как одушевилось его лицо, глаза горят каким-то необыкновенным блеском, быстро меняя свое выражение… Без фольги, а горят… По всему видно, что и этот — не банальный человек… Надо пойти послушать его…»
С тех пор Шаляпин и Дальский встречались часто. Ходили на спектакли друг друга, выступали вместе в благотворительных концертах, спорили, вместе кутили, порой отдавались и карточной игре. Бывало, и загуливали друзья всю ночь напролет. А утром тяжко и долго поднимались, готовили себе немудреные завтраки, оживали и снова настраивались на работу — или спешили на репетиции, или готовили роли дома, или размышляли о неустроенности холостяцкой жизни.
Федор доверился более старшему товарищу, переехал в соседнюю с ним комнату, чтобы быть поблизости от столь близкого его сердцу человека. А ведь многое разделяло их… Дальский родился в семье помещика Виктора Неелова в Кантемировке Полтавской губернии, был на восемь лет старше Федора, за десять лет актерской службы успел побывать во многих городах Российской империи, в Вильнюсе, Ростове, Новочеркасске… В Москве он блистательно сыграл Дон Карлоса, после чего дебютировал пять лет тому назад в Александринском театре. И вскоре взыскательная петербургская публика, которая совсем недавно аплодировала Мариусу Петипа, своему любимцу, красавцу с бурным темпераментом, поссорившемуся с дирекцией и ушедшему из театра, восторженно приветствовала нового молодого артиста, исполнявшего героические роли и роли первых любовников… Чаще всего друзья встречались в ресторане Лейнера или в ресторане Кюба, подолгу засиживались там, не желая возвращаться в свои неуютные меблированные комнаты. Здесь было так шумно, интересно, столько разгоралось споров, в ходе которых возникало много мыслей…
Так мелькали дни за днями. Ничего серьезного не происходило в жизни Федора. После исполнения партии Руслана, столь резко раскритикованной «Петербургской газетой», дирекция почти не привлекала Шаляпина к участию в спектаклях. Он репетировал партию Панаса в «Ночи перед Рождеством» Римского-Корсакова в качестве дублера Федора Стравинского, принимал участие в благотворительных концертах, где пел куплеты Мефистофеля, произведения Мусоргского, Даргомыжского. Лишь концерт в Минске, состоявшийся 8 марта 1896 года, доставил большое удовлетворение. Вызовам и аплодисментам не было конца. По требованию публики Шаляпин, с удовольствием исполнил много номеров сверх программы. «Наконец-то пришел успех», — думал он, возвращаясь в Петербург.
И он не ошибся в своих предположениях. Правда, успех пришел не сразу, по-прежнему он был занят во второстепенных ролях князя Верейского в «Дубровском» Направника, Свата в «Русалке», Судьи в «Вертере» Массне…
В начале апреля, неспешно прогуливаясь по Невскому в сторону Театральной площади, Федор Шаляпин, позабыв о всех своих невзгодах, радостно думал о стремительно набиравшей силу весне, легко перепрыгивал через редкие лужи, улыбался встречным девушкам, торопливо уступал дорогу медленно плывущим дамам и важным чиновникам. «И ведь не догадываются, что им навстречу идет будущая знаменитость», — шутливо думал Шаляпин, твердо уверенный в своем жизненном предназначении.
Неожиданно для него гардеробщик, лишь только он переступил порог театра, передал ему просьбу главного режиссера Кондратьева срочно зайти к нему. Шаляпин встревожился: опять какая-нибудь неприятность ждет его.
Всего лишь несколько месяцев тому назад он с душевным трепетом входил в Мариинский театр, входил как в храм искусства. Но эти месяцы, проведенные здесь, глубоко разочаровали его. Оказалось, что управителями театра являются вовсе не талантливые артисты, как он наивно предполагал, а какие-то странные люди с бородами и без бород, в вицмундирах с золотыми пуговицами и с синими бархатными воротниками. А те, на которых он благоговейно смотрел и кого слушал, когда они своими чудесными голосами покоряли тысячи почитателей, собравшихся на спектакль, в обыденной жизни покорно подчинялись всем повелениям этих чиновников в вицмундирах. Шаляпин считал, что актер — человек независимый, свободный в проявлении своего таланта, никто ведь не может с ним сравниться, раз он обладает неповторимыми способностями. Ан нет! Тут все идет по-другому. Он растерялся, не знал, что делать. Быть как все он не мог по своей натуре, самоуверенной и строптивой. Да и натерпелся уж много из-за своей смелости и развязности, как говорят старшие. И так плохо, и по-другому не мог. Может быть, думал он, этот порядок, который существует в театре, как раз и необходим для того, чтобы зажимать молодых и давать возможность всему сложившемуся спокойно доживать свой век? Да, актер служит по контракту. Через три года его могут прогнать и взять кого-то другого, если он будет делать по-своему, а не так, как хотят его хозяева.
Горько раздумывая о печальной участи актера в театре, Шаляпин по дороге к главному режиссеру зашел в большой зал, где шла репетиция оперы Римского-Корсакова «Ночь перед Рождеством», в которой и он должен был участвовать в роли Панаса.
«Ночь перед Рождеством» только что была принята к постановке. Шаляпин слышал, что цензура не давала дозволения на постановку из-за того, что в опере действует Царица, в которой бдительные цензоры угадали Екатерину Вторую; а еще Николай Первый дал высочайшее повеление не разрешать в операх появление российских государей. Пришлось автору составлять прошение на высочайшее имя с просьбой дозволить либретто оперы к представлению и подать его через министра императорского двора графа Воронцова императору Александру Третьему. Последовало «высочайшее разрешение на допущение сочиненной Римским-Корсаковым оперы «Ночь перед Рождеством». Значит, автору удалось убедить императора и его высокое окружение, что его Царица является простым сказочным лицом, а не Екатериной Второй, а столица-град — вовсе не обязательно Петербург. Да и все намеки на действительную историю устранены Римским-Корсаковым.