Восхождение к любви
Шрифт:
Ансельм все еще сидел рядом и наблюдал за мной, положив руки себе на колени.
— Вы можете кое-что сделать для меня, отец мой, — сказала я.
Он мгновенно встал, готовый помочь, и потянулся за кувшином.
— В самом деле? Еще вина?
Я слабо улыбнулась.
— Да, но попозже. Сейчас я хочу, чтобы вы меня исповедовали.
Он был поражен, но профессиональная привычка к самообладанию взяла верх.
— Ну конечно же, chere madame, если вы этого желаете. Но не лучше ли было бы в таком случае послать за отцом Жераром? Он весьма опытен как исповедник, в то время как я… — Он пожал плечами с пленительным
— Я хочу исповедаться именно вам, — твердо заявила я. — И намерена сделать это сейчас.
Он покорно вздохнул и вышел, чтобы принести епитрахиль. [69] Надел ее и расправил пурпурный шелк, так что он падал ровными складками до самого подола черной рясы, сел, благословил меня и, откинувшись на спинку стула, замер в ожидании.
И я ему все рассказала. Все. Кто я и как сюда попала. О Фрэнке и о Джейми. И о юном английском драгуне с побелевшим веснушчатым лицом, умершем на снегу.
69
Епитрахиль — длинный нагрудник, надеваемый священником во время отправления службы или обряда.
Пока я говорила, выражение его лица не менялось, разве что глаза все больше округлялись. Когда я закончила, он раз-другой моргнул, открыл рот, собираясь заговорить, но снова закрыл его и ошеломленно помотал головой, словно бы для того, чтобы ее прояснить.
— Нет, — терпеливо проговорила я и снова откашлялась, потому что голос у меня по-прежнему звучал как у охрипшей лягушки. — Вы ни о чем подобном не слыхали и вообразить себе такого не могли. Теперь вам понятно, почему я захотела рассказать вам об этом именно на исповеди.
Он рассеянно кивнул.
— Да. Да, я вполне понимаю… Если… но да. Разумеется, вы хотели, чтобы я никому ничего не рассказывал. Кроме того, поскольку вы поведали мне обо всем во время таинства, вы рассчитываете, что я вам поверю. Однако…
Он почесал в затылке, потом поднял на меня глаза. Широкая улыбка расплылась по лицу.
— Но как это чудесно! — негромко воскликнул он. — Как необыкновенно и удивительно!
— Я бы, пожалуй, не выбрала для определения слово «чудесно», — сухо заметила я. — Необыкновенно — это да.
И потянулась за вином.
— Но это же… чудо, — тихо произнес он, обращаясь как бы к самому себе.
— Если вы настаиваете, — со вздохом согласилась я. — Я хочу знать одно: как мне быть и что делать? Повинна ли я в убийстве? А также в прелюбодеянии? Поделать тут ничего нельзя, но я хотела бы знать. И поскольку я нахожусь здесь, как мне себя вести? Могу ли я… то есть должна ли я использовать то, что знаю, и изменять ход событий? Я даже не понимаю, возможно ли такое. Но если возможно, имею ли я на то право?
Он снова откинулся на спинку стула и задумался. Мед-ленно поднял оба указательных пальца, соединил их и долго-долго на них смотрел. Потом покачал головой и улыбнулся мне.
— Я не знаю, ma bonne amie. [70] Ситуация не из тех, с которыми сталкиваешься на исповеди. Я должен подумать и помолиться. Да, непременно помолиться. Нынче ночью
Возможно, завтра утром или днем я смогу дать вам совет.
70
Мой добрый друг (фр.).
Слегка коснувшись моего плеча, он велел мне опуститься на колени.
— А теперь, дитя мое, я дам вам отпущение. Какими бы ни были ваши грехи, верьте, что они будут прощены вам.
Опустив одну руку мне на голову, он перекрестил меня другой и произнес:
— Те absolvo, in nomine Patri, et Filii… [71]
Выпрямившись, он поднял меня на ноги.
— Спасибо, отец мой, — сказала я.
Не веря в Бога, я, исповедуясь отцу Ансельму, хотела, чтобы он отнесся ко мне серьезно и со вниманием, и была удивлена, почувствовав душевное облегчение. Но вполне возможно, что я испытала его, поделившись своим тяжким грузом с другим человеком. Он махнул рукой.
71
Начало католической латинской формулы отпущения грехов: «Отпускаю тебе во имя Отца и Сына…»
— Я повидаюсь с вами завтра, дорогая мадам. А теперь продолжайте отдыхать, если вам этого хочется.
Аккуратно сложив епитрахиль, он направился к двери. Остановился у самого выхода и с улыбкой повернулся ко мне. В глазах у него сиял воистину детский восторг.
— Может быть, завтра… — заговорил он, — может, вы могли бы рассказать мне… как это происходило?
Я тоже улыбнулась ему.
— Да, отец мой. Я вам расскажу.
Вскоре после его ухода я потащилась в коридор: мне хотелось повидать Джейми. Надо сказать, многие из виденных мною мертвецов выглядели лучше его, но грудь Джейми ровно вздымалась и опадала, а угрожающий зеленоватый оттенок кожи исчез.
— Я будил его каждые несколько часов, чтобы он мог проглотить несколько ложек супа, — негромко заговорил со мной брат Роджер.
Он созерцал меня с явным удивлением — мне, пожалуй, следовало бы перед приходом сюда хоть волосы пригладить.
— Может, вы хотели бы… каковы ваши намерения?
— Мои намерения… С вашего разрешения, я хотела бы еще некоторое время поспать.
Меня уже не мучило чувство вины, но какая-то тяжесть, скорее даже приятная, чисто физическая, распространилась по всему телу. Было ли это результатом исповеди или выпитого вина, я не знаю, но мне хотелось одного — поскорее добраться до постели.
Я наклонилась над Джейми, дотронулась до него. Он был теплый, но лихорадка оставила его. Я осторожно пригладила спутанные рыжие волосы. Уголок рта едва заметно дрогнул. На секунду, не больше, но дрогнул несомненно. Я была в этом уверена.
Небо было холодное, пасмурное, затянутое серыми облаками, которые сливались с серым туманом, окутавшим холмы, и даже выпавший за последнюю неделю снег казался серым, и аббатство словно бы накрыло огромным и грязным покрывалом. Даже внутри здания молчание зимы настигало и подавляло обитателей монастыря. Глухо доносилось из часовни молитвенное пение; толстые стены поглощали все звуки, и даже повседневная жизнь как будто замерла.