Восхождение
Шрифт:
Бабушкиной соседке лет пятнадцать назад врач поставил диагноз: цирроз печени в последней стадии. Чего, мол, ты там второй этаж взялась надстраивать, все равно жить тебе осталось несколько месяцев. До того дня из инжира она «выгоняла» чачу и «принимала для аппетита». Как вышла от врача, вспомнила целебные свойства смоковницы и месяц питалась ими. Одним только инжиром. А когда снова пришла к врачу и сдала анализы, врач не поверил: она оказалась совершенно здорова.
Бабушка приносит лестницу и заставляет нас нарвать побольше инжира. Которые помягче, мы сразу съедаем, а ягоды покрепче она укутывает в бумажные салфетки и бережно укладывает на солому во фруктовый фанерный ящик,
Войдя в дом и обозрев его высокие потолки, огромные окна и тяжелую старинную мебель, успокаиваемся в креслах. Разумеется, мы с крестником молимся перед вкушением пищи, разумеется, говорим о высоком, а я дарю им иконку, которую «случайно» захватил с собой. Малышка Веточка берет иконку Пресвятой Богородицы «Умиление», целует ее и неуклюже крестится, чем приводит бабушку в недоумение, а иных прочих — в умиление. Пока бабушка «рубит помидоры в салат», я костяным гребнем расчесываю Илонке шелковистые волосы, длиной до колен. Она же неопытно кокетничает с крестником, который увлеченно, но сдержанно, рассказывает что-то из своей героической мальчишеской жизни. Бабушка, растрогавшись от сей мирной картинки, просит нас провести следующий день вместе, предполагая снискать обоюдную пользу. Мы не смеем ответить отказом.
А назавтра под жарким солнцем вместе ходим по горам, потеем, говорим, купаемся и загораем. Обгораем, снова говорим, гуляем вдоль моря и озера, по студенческому лагерю, благо студентов мало, потому стоит непривычная тишь. Вяло поругиваем детей за непослушание (они без спросу залезли в горы и надолго там пропали), кушаем кубанские помидоры и тунисских осьминогов, черешню и зеленый горох, пьем ледяную родниковую воду и горячий кофе из термоса.
Бабушка все это время пытается выяснить, по какой причине мы с крестником «остановились на Православии» и что же это, в сущности, такое. Мы с племянником попеременно вкратце объясняем от сотворения мира до наших дней историю противостояния добра и зла. Вернувшись в поселок, обмениваемся адресами и плетемся домой охлаждать горящие кожные покровы и дать отдохновение уставшим ногам.
Утро следующего дня выдается хмурым и суетным. Проснувшись, выглядываю в окно и вижу там мельтешение шумных людей и машинную возню: соседи с нижнего этажа готовятся к свадьбе. Над их озабоченными лицами, над облаками поднятой пыли, над поникшими пыльными деревьями, надо мной, помятым и обгоревшим, с зудящей кожей и свинцовой головой 3/4 серой пеленой повисло безрадостное небо в клочковатых тучах. За моей спиной тяжело ворочается крестник, не желающий просыпаться.
В такое безрадостное утро нет ничего лучше, чем «занять» радости у Акафиста Пресвятой Богородицы.
Сначала вычитываю утренние молитвы. Именно, вычитываю 3/4 потому что от грубых органов чувств, как то: гортань, слух, верхняя рациональная часть сознания 3/4 молитвы спускаться в сердце не спешат, натыкаясь, видимо, на барьер моего раздражения, смятения, душевной хладности. Тупо и уныло тащусь сквозь галдящую толпу помыслов, со всех сторон орущих на меня. Как покупатель по бойкому южному рынку… Но двигаюсь.
Предначинательные молитвы перед Акафистом также тащу, как тяжкое послушание. А вот, наконец, и долгожданное: «Взбранной Воеводе победительная, яко избавльшеся от злых…» И что же это? Те самые «злые» сыпанулись врассыпную 3/4 прочь от меня, от нас, прочь!
«…Радуйся, Невесто Неневестная!», и «отверзлись милосердия двери», и забурлила радость, вливаясь в сердце: «Радуйся, Еюже радость воссияет!» Акафист льется из гортани звонким родниковым ключем. Голос мой крепнет, в нем нарастает праздничная торжественность. Троекратное «Аллилуиа» ликует и славит Царицу цариц, всех ангельских и архангельских небесных сил, Матерь всех матерей и мою мать родную, добрую и ласковую. На тринадцатом кондаке во время троекратного земного коленопреклонения со стыдливо-неумелым воздеванием рук «О, Всепетая Мати, рождшая всех святых Святейшее Слово!..» замечаю рядом с собой пыхтящего улыбающегося крестника, весело подтягивающего вторым голосом: «Аллилуия, Аллилуия, Аллилу-у-у-уй-я-я-я!»
После завершающих молитв на коленях мы встаем. И сначала в себе, потом за окном наблюдаем разительную перемену: тучи просыпали легкий дождичек и разлетелись, умытые листья деревьев и цветов на клумбе встрепенулись и засияли в лучах яркого солнца, а над голубоватым склоном горы зажглась и переливается тончайшими, прозрачными цветами широкая, изогнутая дугой 3/4 радуга! Издалека, из непостижимых искрящихся высот, где вечно пребывает блаженная любовь, тихонько раздается в глубине распахнувшегося сердца, заполняя меня и все вокруг, материнский добрый голос: «Радуйся и ты!».
Поворачиваюсь к мальчику 3/4 он тоже глядит на меня во все глаза. Спрашивать, слышал ли он это, остерегаюсь. Да и не надо… На его раскрасневшемся лице сияет широченная счастливая улыбка. А вот и свадебный кортеж с лентами, цветами, куклами на бамперах 3/4 с гудками под крики встречающих въезжает во двор. Радуйтесь!..
В этот день, столь необычно начавшийся, едем в город, где проявляем пленку, ходим за покупками, кушаем пирожки с ягодным мороженым и бродим по тенистым аллеям и морской набережной. Крестник покупает северным друзьям морские сувениры, которые в изобилии продаются на аллеях оборотистыми торговцами. Мне очень нравится океанская раковина с дыню размером, но, выяснив ее цену, недоуменно отхожу. У пирса стоит в оплетении толстенных тросов и тончайших антенн знаменитое судно Академии наук «Витязь». Перекусываем в приморском кафе картошкой с кабачками под салат и зелень. Болтаем о пустяках, глазеем на бухту, корабли, людей и машины, спешащих по делам, а утреннее чудо продолжает в нас жить и согревать тихой светлой радостью. Возвращение из шумного и пыльного города в тихий ароматный наш поселок — всегда приятно. Смыв с себя под душем пыль, пот, сажу, нефть и креозот, идем на берег озера, где намечается великолепное зрелище — закат солнца.
Пройдя вдоль набережной, благоухающей жасмином, розами и хвоей голубых елей, опускаемся на большой мшаный разогретый зноем камень. Озеро это ежечасно меняет цвет своих вод: то оно нежно-салатовое, то изумрудно-жемчужное, то рябит набегающим зефиром бриза, то вдруг замирает в зеркальном великолепии задумчивого покоя. В этот час озеро цвета жидкого золота, которое лишь изредка возмущается растекающимися кругами рыбной активности. Крестник чистит вяленую чехонь, размером со скейтборд, я же, ввиду водной и воздушной тишины, окунаюсь в Иисусову молитву.
Сие умиротворяющее действо прерывается всплесками по глади озера. Чу! эвона… то ж рыбарь в напряжении сил вываживает из водных недр большую рыбину. Его сосед, увидев на миг вынырнувшего из пучины громадного красавца, ярко блеснувшего могучим зеркальным боком, в сей же миг освободившись от одеяний, входит в воду помочь своему соседу и коллеге. Браво! Так познается мужская дружба. Долго еще друзья борются с озерным голиафом… Так долго, что мы успеваем полакомиться чехонью, прыскавшей во все стороны янтарные капли рыбьего жира, истомив своими устами не один кусок нежнейшей мякоти и алой зернистой икры. И вот — победа! — сазан кило на шесть бьёт хвостищем и зевает огромной пастью, усеянной сотнями острых зубов.