Воскресенье
Шрифт:
Ддушку въ свое время знали въ Москв очень многіе, да и теперь, вроятно, его еще несовсмъ забыли. Это былъ человкъ, много учившійся, много читавшій, размышлявшій и въ тоже время человкъ съ дтски чистымъ сердцемъ, которое никогда не могло примириться съ житейскою злобою и неправдой, никогда не могло допустить даже ихъ существованія.
Если же ему приходилось натолкнуться на какое-нибудь проявленіе безнравственности, или злобы человческой, то онъ долго отказывался поврить свидтельству собственныхъ чувствъ своихъ, старался все объяснить какой-нибудь ошибкой, недоразумніемъ; а если этого никакъ нельзя было сдлать, тогда онъ начиналъ жалть погибшаго человка, но ужъ не искалъ ему оправданія, не являлся его защитникомъ передъ
Дти вообще наблюдательны, а я въ дтств былъ еще боле наблюдателенъ, чмъ впослдствіи; я очень хорошо понималъ почти все меня окружавшее, а за ддушкой слдилъ постоянно, потому что онъ возбуждалъ во мн благоговйное чувство, и я много разъ былъ притаившимся свидтелемъ его молитвы, посл которой онъ обыкновенно появлялся какъ-то особенно просвтленнымъ. И я тогда, затаивая въ себ благоговйный трепетъ, всегда сравнивалъ его съ Моисеемъ на старой гравюр, съ Моисеемъ, сходящимъ къ народу, посл бесды съ Богомъ.
Мое живое, дтское воображеніе работало быстро; я всегда былъ увренъ, что и ддушка бесдовалъ съ Богомъ, что самъ Богъ говорилъ ему. Да и не одинъ я, маленькій мечтательный мальчикъ, смотрлъ на ддушку, какъ на особеннаго человка, способнаго лицомъ къ лицу бесдовать съ Богомъ — такъ на него смотрли многіе, и въ особенности женщины: разныя московскія благочестивыя дамы, которыя обращались къ нему во всхъ затруднительныхъ обстоятельствахъ своей жизни за совтами и нравственной помощью, считая его и святымъ и разумнымъ человкомъ. Онъ всегда бывалъ готовъ всмъ помочь, во всхъ принять участіе; и кажется, вся тайна той помощи, какую въ немъ находили, заключалась именно въ томъ, что онъ дйствительно во всхъ принималъ участіе.
Достаточно было взглянуть на его прекрасное старческое лицо, обрамленное длинной шелковистой блой бородой, на его ярко-голубые глаза, до послднихъ дней жизни сохранившіе чистоту и ясность; достаточно было увидть его дтски добродушную улыбку, услышать ласковый голосъ, чтобы сразу понять, что передъ этимъ человкомъ нечего скрываться, что онъ иметъ право войти какъ другъ и совтникъ въ чмъ либо смущенную душу ближняго. И что въ немъ было особенно мило и дорого, — это, рядомъ съ серьезными качествами ума и сердца, неизмнная веселость нрава, шутливость, умнье радоваться жизнью и брать отъ нея полной чашею вс невинныя удовольствія, какія только можетъ дать она. Ддушка, этотъ молитвенникъ и совтчикъ, одинаково любилъ и отвлеченную бесду, и серьезную книгу, и стихи, и музыку, и шутливый разговоръ, пересыпаемый громкимъ смхомъ и остроумными выходками, и вкусный обильный обдъ, приготовленный подъ верховнымъ наблюденіемъ бабушки, и игру съ нами, дтьми. Очень часто, расшалившись, мы обступали этого патріарха этого Моисея, лазили къ нему на колни, на спину, на плечи и кричали: ддушка, полай! «ддушка, будь медвдемъ!».
И ддушка начиналъ удивительно подражать всевозможному собачьему лаю, и превращался въ медвдя; а мы съ визгомъ и крикомъ разсыпались отъ него во вс стороны.
Не мене игръ съ нами, внучатами, любилъ онъ веселое общество молодежи. Юноши и молоденькія двушки несли къ нему свои альбомы, бывшіе тогда еще въ большой мод. Юношамъ онъ вписывалъ твердымъ, красивымъ почеркомъ изреченія изъ латинскихъ и греческихъ классиковъ, которыхъ зналъ чуть-ли не наизусть, и тутъ же заставлялъ переводить имъ написанное.
Бывало, юноша начинаетъ переводить бойко, но вдругъ спотыкается, путается, краснетъ. Добродушная, лукавая усмшка играетъ на губахъ ддушки.
— А зачмъ же альбомъ подставляешь, — говоритъ онъ:- если понять не можешь того, что теб пишутъ?!. Поучись, голубчикъ, поучись хорошенько, а я вотъ теб и задачу задамъ…
И онъ снова беретъ перо и выписываетъ такую фразу, которая ужъ совсмъ непонятна для смущеннаго и робко заглядывающаго черезъ его плечо владльца альбома.
Если же юноша оказывался знатокомъ древнихъ языковъ, то ддушка оставался очень доволенъ, называлъ его умницей и молодцомъ и вступалъ съ нимъ въ разговоръ на древне-греческомъ или латинскомъ язык. До этихъ разговоровъ онъ былъ большой охотникъ, только, конечно, черезчуръ рдко ему удавалось вести ихъ. Молоденькимъ двушкамъ ддушка обыкновенно вписывалъ въ альбомъ французскія четверостишія, чрезвычайно граціозныя и невинныя, и всегда заключавшія въ себ намеки на обязанности доброй дочери, жены или матери. Вообще, въ своихъ сношеніяхъ съ женщинами, и по преимуществу молодыми, ддушка любилъ щегольнуть знаніемъ самыхъ изящныхъ и правильныхъ оборотовъ французской рчи.
Была въ ддушк и одна странность, которая очень изумляла и забавляла меня, ребенка: въ отрочеств онъ былъ какъ то напуганъ мышью и съ тхъ поръ до конца жизни слово «мышь» производило на него самое болзненное впечатлніе. Если при немъ кто нибудь выговаривалъ это слово, онъ мгновенно блднлъ, начиналъ трястись всмъ тломъ и, несмотря на свои годы и значительную полноту, стремительно выбгалъ изъ комнаты. И странно то, что названіе «мышь» на него дйствовало гораздо больше, чмъ само это животное. Мыши водились въ его дом и иногда изрядно скреблись подъ поломъ и за обоями, особенно во время тихихъ зимнихъ вечеровъ. Тогда ддушка становился посреди комнаты и начиналъ топать.
— Ддушка! — съ видомъ наивности, но въ сущности очень ехидно спрашивалъ я въ такихъ случаяхъ:- что это ты такое длаешь?
— Таракановъ пугаю! — отвчалъ онъ и продолжалъ еще громче топать, пока мыши не умолкали…
Но, увлекшись воспоминаніемъ о ддушк, я не могу обойти молчаніемъ и мою бабушку, которую тоже я очень любилъ.
Ддушка былъ большого роста и отличался красотой, — бабушка была мала и дурна собою; впрочемъ, ничего непріятнаго не было въ ея наружности, напротивъ, ея дурнота скоро забывалась. Въ ея небольшихъ срыхъ глазахъ свтилось всегда столько ума и проницательности; она иногда такъ ласково и привтливо улыбалась, она держала себя съ такимъ чувствомъ собственнаго достоинства, была о себ такого высокаго мннія и такъ умла всхъ осаживать (ея любимое выраженіе), что внушала къ себ уваженіе, заставляла людей очень осторожно и предупредительно къ себ относиться.
Она была безспорно хорошей женой и матерью; но, можетъ быть, одна изъ всхъ, знавшихъ ддушку, не чувствовала къ нему благоговйнаго уваженія, не признавала его замчательныхъ достоинствъ, — ихъ натуры поражали своей противоположностью и никогда не могли сойтись и понять другъ друга.
Бабушка вышла замужъ чуть-ли не четырнадцати-лтней двочкой, по приказу своихъ старшихъ родственниковъ. Она разсказывала, какъ и многія старушки, что въ числ ея приданаго находились и любимыя ея куклы, которыми она продолжала играть посл свадьбы. Получить хорошаго образованія ей не было времени до замужества, а въ первые годы семейной жизни, вроятно, не было охоты, — ей никогда не приходило въ голову, что для замчательно образованнаго и даже ученаго мужа необразованная жена можетъ показаться скучной; этой мысли она допустить не могла, ибо мужъ представлялся ей, несмотря на всю свою ученость и способности, не практическимъ и черезчуръ простымъ, несмыслящимъ очень многаго въ жизни.
Ну, а она въ жизни все очень хорошо смыслила, не учителя и не книжки обучили ее, — сама жизнь обучила. Ея практическому уму, мткости и врности ея сужденій, удивлялись многіе. Мужъ оставался до семидесяти лтъ чистымъ ребенкомъ, упорно отстаивая свою вру во все прекрасное и благородное, — жена видла обратную сторону жизни, подмчала вс слабости, вс грхи своихъ ближнихъ и являлась ихъ строгимъ судьей, ядовито краснорчивымъ сатирикомъ. Ничто достойное осужденія не укрывалось отъ ея наблюдательности.