Шрифт:
Одно изъ лучшихъ воспоминаній моего дтства — воскресенье Начать съ того, что въ этотъ день я не долженъ былъ рано вставать и садиться за повтореніе уроковъ, очень часто плохо приготовленныхъ съ вечера. Я могъ подремать лишній часъ-другой, и въ этой утренней дремот являлись всегда такія радужныя и блаженныя виднія.
Потомъ мало-по-малу виднія эти блднли, все больше и больше перепутываясь съ окружавшей обстановкой и, наконецъ, совсмъ переходили въ дйствительность. Я раскрывалъ глаза, выглядывалъ изъ-за полога моей кровати, вспоминалъ, что сегодня воскресенье — и радостное, широкое чувство наполняло меня.
Я снова скрывался за занавской и наблюдалъ: наша крпостная няня, Анна Тимофеевна, только
Хорошенькая нянина дочка, Ариша, въ дальнемъ углу нашей большой дтской, умывала черненькую, худенькую сестру мою; а другая сестра, толстая, блая, румяная двочка, стояла уже совсмъ готовая, въ пышно накрахмаленныхъ юбкахъ, въ нарядномъ плать, и тщательно и кокетливо причесывала передъ зеркаломъ свои блокурые волосы.
Насмотрвшись на все это и чувствуя съ каждой секундой возроставшій приливъ радости и любви ко всмъ и ко всему, я вскакивалъ съ кровати, не дожидаясь няни начиналъ самъ поспшно одваться, переговариваясь и пересмиваясь съ сестрами и братомъ.
Вотъ и я готовъ, и спшу въ столовую, гд за чаемъ, очевидно уже давно, сидятъ отецъ и мать. Крпко и громко цлую я блую и нжную руку отца. Спокойный взглядъ его ясныхъ голубыхъ глазъ нсколько сдерживаетъ мою рзвость, но на губахъ его я подмчаю добродушную улыбку. Онъ слегка хлопаетъ меня по плечу, а потомъ поднимается съ кресла и надваетъ очки: признакъ, что сейчасъ выйдетъ изъ дому.
Я подбгаю къ матери и начинаю цловать ее въ руки, губы, глаза; она говоритъ что-то о томъ, что я растреплю ее и сомну, но въ то же время сама крпко обнимаетъ меня и цлуетъ. Я замчаю на блестящихъ черныхъ волосахъ ея нарядную наколку, замчаю ея шелковое, стального цвта, въ розовыхъ букетахъ платье и накинутую поверхъ него мховую мантилью.
— Что это, какъ дти запаздываютъ, вдь, ужъ пора бы вамъ и хать! — обращается къ матери отецъ, беретъ шляпу и уходитъ.
Мы быстро выпиваемъ свой чай, молоко, съдаемъ булки и бжимъ вслдъ за матерью въ переднюю.
Та же няня Анна, та же Ариша и лакей Николай, въ срой ливре съ собачьимъ воротникомъ, закутываютъ насъ въ зимніе кафтанчики и салопчики. Какъ-то особенно весело распахиваются двери; себя не помня мы слетаемъ съ лстницы.
У подъзда дожидается наша просторная низенькая карета, внутри обитая яркожелтымъ бархатомъ, съ козелъ которой, ласково ухмыляясь и подмигивая, глядитъ на насъ, и въ особенности на меня, другой Николай, нашъ кучеръ, закадычный мой другъ и пріятель. Я отвчаю ему такими же улыбками и подмигиваніями, и въ то время какъ усаживаются мать и сестры, въ то время какъ лакей на рукахъ подноситъ къ карет маленькаго брата, я сосредоточиваю все свое вниманіе на лошадяхъ: на Копчик и Пайк, изъ которыхъ послдній, несмотря на свое прозвище, ведетъ себя не особенно прилично. Онъ все какъ-то дергаетъ и то силится приподняться на дабы, то тянется укусить за ухо товарища.
— Шалишь! — отрываясь отъ перемигиванія со мною, грознымъ голосомъ восклицаетъ Николай и бьетъ его возжею.
Пайка успокоивается, лакей подсаживаетъ меня въ карету, захлопываетъ дверцы и, подобравъ полы своей длинной ливреи, вскакиваетъ на козлы. Слышится веселый скрипъ колесъ по твердому снгу, лошади трогаются — мы демъ въ церковь.
Обдня уже началась. Отецъ, пріхавшій гораздо раньше насъ, стоитъ на своемъ обычномъ мст у клироса; на лиц его благоговйное вниманіе, время отъ времени онъ закрываетъ глаза и медленно крестится. Сначала я стараюсь подражать ему, тоже вслдъ за нимъ закрываю глаза и крещусь, повторяю про себя то, что говорится и поется.
Но скоро вниманіе мое начинаетъ развлекаться, слова священнослужителей и хора исчезаютъ, не достигая моего слуха; я разглядываю знакомые лики иконостаса, потомъ переношу свои наблюденія на окружающихъ меня, по преимуществу дамъ и дтей, и стараюсь угадать, что въ эту минуту думаетъ вотъ этотъ прилизанный, затянутый въ гимназическій мундиръ мальчикъ, вотъ эта завитая нарядная двочка, которая то и дло смотритъ на кончики своихъ свтлосрыхъ ботинокъ, вотъ эта толстая дама, занявшая своимъ кринолиномъ чуть не квадратную сажень. Наконецъ, я обращаю вниманіе на стоящаго передо мною младшаго брата и начинаю дуть ему въ маковку. Онъ оборачивается ко мн, улыбается, а потомъ вдругъ опускается на колни на коврикъ. Но я хорошо вижу, что онъ всталъ вовсе не на колни, не для того, чтобы молиться, а прислъ отъ усталости и черезъ минуту даже покачнулся и совсмъ задремалъ. Я тихонько подталкиваю его сзади, онъ вскакиваетъ и начинаетъ креститься. Я стараюсь снова сосредоточить все вниманіе на служб и въ то же время чувствую въ ногахъ и во всемъ тл не то усталость, не то томленіе, хочется походить, немного размяться; кажется, что обдня какъ-то особенно на этотъ разъ тянется. Я опять отвлекаюсь, ухожу въ свои мысли, а мысли перескакиваютъ съ одного предмета на другой, перегоняютъ другъ друга, мелькаютъ отрывочно, безпорядочно. Я едва поспваю за этой бготней ихъ, совсмъ ужъ не сознаю окружающаго, и только прикосновеніе матери заставляетъ меня очнуться.
«Благочестивйшаго, самодержавнйшаго…» раздается по церкви. Томленья и усталости какъ не бывало. Бодро и радостно прикладываюсь я ко кресту и выхожу вслдъ за своими.
Мы отправляемся къ ддушк и бабушк.
Много лтъ прошло съ тхъ поръ; я совсмъ позабылъ многія мстности, многіе дома, гд проводилъ и веселыя и скучныя минуты своей жизни; но каждый малйшій завитокъ на обояхъ ддушкина дома, каждый узоръ тюлевыхъ занавсокъ на его окнахъ, мн памятны.
Это былъ такой домъ, какихъ теперь мн ужъ никогда не приходится видть. Онъ былъ далеко не обширенъ и крайне простъ въ своемъ убранств. Вся прелесть его заключалась, главнымъ образомъ, въ необыкновенной чистот и какомъ-то странномъ, никогда потомъ не слыханномъ мною, аромат, носившемся по всмъ его комнатамъ.
Полы всюду были некрашеные, но гладкіе и блестящіе какъ слоновая кость; веселенькіе обои съ кой-гд развшанными портретами и старинными гравюрами; по угламъ большія иконы съ зажжеными лампадками; въ зал красныя кумачныя шторы, старыя зеркала съ массивными подзеркальниками краснаго дерева, такіе же массивные ломберные столы и рядъ стульевъ съ прямыми квадратными спинками, съ мягкими красными подушками, привязанными къ ихъ сидньямъ.
Въ гостиной опять тяжеловсная неуклюжая мебель краснаго дерева съ голубой обивкой блыми разводами, подъ овальнымъ столомъ большой коверъ работы прабабушки; у оконъ зеленыя горки со всевозможными цвтами и растеніями, изъ которыхъ особенно я помню одно: внутренняя сторона листьевъ была яркокрасная, наружная — блднозеленая съ разсыпанными по ней совершенно серебряными правильными кружочками.
Столовая была не велика и вовсе не приспособлена къ большимъ и параднымъ обдамъ; но это была самая комната въ дом, потому милая что въ ней уничтожались такія кулебяки и прочія кушанья, какими потомъ меня ужъ нигд и никогда не кормили. Бабушка была величайшая мастерица во всхъ длахъ хозяйственныхъ, а ддушка былъ такой человкъ, о которомъ начать рчь слдовало бы вовсе не по поводу кулебякъ; но если ужъ такъ пришлось, то бда не велика, тмъ боле, что до кулебякъ и вообще вкусныхъ обдовъ онъ былъ охотникъ, хотя никогда не позволялъ себ никакихъ излишествъ.